Самолет подбит над целью
Шрифт:
Пытаясь разглядеть обидчика, Петренко обычно прищуривал свой единственный черный глаз и без злобы ругался, добродушно улыбаясь. Он и сам нередко бывал во хмелю, любил побалагурить за чаркой, а потому не серчал на остроты собутыльников. "Шо, хмельный не сбрешет", - часто говаривал он, оправдывая своих обидчиков.
Но если кто-нибудь ехидным словом задевал его любимого коня, Яков Семенович теребил тогда свою седеющую бороду, морщил лоб, стараясь подыскать для ответа наиболее сильное выражение, и, высказавшись, внимательно, изучающе смотрел на собеседника. И не дай бог, если тот продолжал охаивать коня.
Тогда Яков Семенович, почесав пальцем большой с горбинкой нос, брезгливо кривил посиневшие губы. Его длинные казацкие усы с закрученными вверх кончиками начинали шевелиться, и не раз дело завершал увесистый кулак.
А Гнедко? Гнедко ничем особенным не отвечал на расположение хозяина. Он исправно доставлял домой изрядно захмелевшего и всегда дремавшего в повозке хозяина. И долго стоял у калитки дома, потряхивая гривой, пока Мария Захаровна справлялась с длинным, нескладным телом бормочущего во хмелю мужа.
С приходом немцев Яков Семенович изменился. Он перестал брать в рот хмельное. "Не время теперь. Ухо надо держать востро, а нос по ветру",говорил он жене, когда она изредка ставила ему на стол стопку.
На этот раз еще с вечера выехал Яков Семенович из дома, рассчитывая темной ночью перевезти от дочери спрятанный в землю хлеб. Зерно сохранилось отборное. Урожая еще сорокового года.
"Ух, и богато б было хлеба, - задумался старик.
– Кабы не бисово племя, гарная жизнь пидошла".
И словно напоминая о коварном враге, где-то далеко ночную тишь прорезали звуки автоматных очередей.
Яков Семенович почувствовал, как навострил уши Гнедко, как быстрее заскользили сани.
– Ишь, лиходеи проклятые, и ночью от них покою нет, - выругался старик.
Вскоре выстрелы прекратились. Тишина вновь окутала землю. Лишь скрип саней нарушал шорохи метущейся по степи поземки.
Гнедко свернул с дороги как раз там, где припорошенный снегом санный след вел напрямик к селу Платово.
Часто вздыхая, прикидывал Яков Семенович, насколько растянут они с женой два полных мешка пшеницы. Время от времени он прикрывал веки одолевала дремота.
До родного села оставалось еще километра два, когда конь заржал и, отпрянув в сторону, остановился.
– Шо там такое?
– удивился Яков Семенович и, подобрав полы тулупа, нехотя выбрался из саней.
В трех шагах от лошади, обхватив голову руками, на снегу сидел человек,
"Лишку хватил", - подумал старик.
– Замерзнешь! Вставай подвезу, - потряс он незнакомца.
Но тот беззвучно повалился на бок.
– Маты родна. Человик замерз.
Яков Семенович нагнулся, прислушался. Сквозь редкие порывы ветра он уловил хриплое дыхание и, не раздумывая долго, сгреб в охапку безжизненное тело, положил его в сани и погнал Гнедко, впервые настегивая кнутом.
Не сразу подкатил старый конюх к своему дому. Осторожно озираясь по сторонам, он привязал лошадь к известному лишь ему столбику, почти на самом краю села, и, оставив в санях хлеб - последнюю надежду на существование, потащил человека задними дворами к своей хате.
С большим трудом престарелый Яков Семенович донес незнакомца до двери. На крыльцо вышла жена. Увидев лежавшего на снегу человека, Мария Захаровна помогла Якову Семеновичу втащить его в комнату.
"За укрывательство советских солдат - расстрел", - гласил .приказ немецкого коменданта, но не об этом думали сейчас старики. Они думали о своих сыновьях, сражавшихся с фашистами.
Яков Семенович вопросительно посмотрел на жену и перевел взгляд на черные усы незнакомца.
– Давай, маты, бритву, - сказал он и, подняв человека с пола, перенес его на кровать.
В рот скользнули капельки мыльной воды. От их горьковатого привкуса человек очнулся. Перед глазами выплыло бородатое одноглазое лицо незнакомого старика.
– Где я?..
– прохрипел Долаберидзе.
– Знамо где, у людей. Ты не бойсь, не выдам... Свои мы...
Долаберидзе молча обвел взглядом комнату. На мгновение задержал взор на незнакомой женщине, по щеке которой катилась слеза. Вновь посмотрел на старика и уставился на бритву.
– Усы сбрить треба. Лежи, сынку, спокойно.
Долаберидзе закрыл глаза. Он терпел, пока тупая бритва неуверенно карябала верхнюю губу, и пытался вспомнить, как попал в эту комнату, к этим незнакомым людям.
Когда, уже без усов, Долаберидзе с жадностью ел предложенный ему хлеб, Яков Семенович сказал:
– Ежели что - ты наш племянник. Понял?
Долаберидзе кивнул головой.
– А вы-то как же?
– Об нас теперича разговору нет... А ну, покажь ноги!
Летчик послушно откинул одеяло. Только теперь он понял, что раздет.
Склонившись над ним, Яков Семенович и Мария Захаровна внимательно разглядывали его ноги.
– От ить угораздило. Пальцы совсем темненьки, а по колено як слонова кость усе бело, - задумчиво проговорил старик.
И такая неподдельная тоска, такое участие сквозили в его голосе, что Долаберидзе окончательно проникся доверием к этому пожилому одноглазому человеку.
– Як рассветае, пиду по хатам. Гусиный жир пошукаю, - то ли пообещала, то ли подумала вслух старуха.
– Ты, хлопец, лежи покойненько, може, заснешь еще... Небось намаялся?