Самостоятельные люди. Исландский колокол

Лакснесс Халлдор

Гвендур примчался галопом на своей лошади к началу богослужения. Возле лошадиного загона стояла кучка деревенских парней; они встретили Гвендура своей обычной ухмылкой, выражавшей неодобрение тому, что он не уехал в Америку; некоторые осматривали лошадь холодно и недоброжелательно. Гвендур остановился и украдкой бросил быстрый взгляд на большой двухэтажный дом, в особенности на мезонин, надстроенный над вторым этажом, — не заметит ли кто-нибудь, что он прискакал на своей собственной лошади. Но в этом знаменитом доме никто и не собирался глазеть из окна на всякий сброд, только цветущие растения в горшках, принадлежавшие поэтессе, тянулись своими лепестками навстречу солнечным лучам. Юноша подумал, что семья старосты уже отправилась в церковь, — и сам пошел туда. Он сел у дверей и огляделся вокруг. Она сидела на передней скамье, возле амвона; на ней была красная шляпа. Гвендура и девушку разделяли ряды людей, и он лишь по шляпе нашел ее голову среди множества других голов. Ему показалось, что сквозь него прошел электрический ток, от которого легкие стали слишком большими, сердце слишком маленьким, а уши слишком чувствительными к музыке; псалом оглушал его, глаза застилало туманом. Время шло, а рев, означавший псалмопение, не прекращался. Как добраться до нее? Как незаметно договориться о свиданье? Пожалуй, он легонько толкнет ее

локтем, когда она будет проходить мимо, после окончания службы, и шепнет: «Подожди меня на улице за углом». Нет, неприлично, непозволительно останавливать девушку в церкви. Да еще такую девушку. Да еще для того, чтобы встретиться с ней за углом. Другое дело попросить ее пойти с ним в загон для лошадей и взглянуть на его кобылу. Но тут Гвендуру пришло в голову, что в церкви вряд ли можно говорить о лошади, ибо во всем Священном писании нет ни слова о лошадях, разве что об ослах. Он видел сквозь туман, что пастор вышел из алтаря и запел длинный псалом. Все встали, и она тоже встала. Гвендур заметил, что на ней синее пальто. Ни у кого в мире не было таких красивых плеч; да, эти плечи не созданы для тяжелой ноши. Золотые локоны выглядывали из-под шляпы: это была дорогая шляпа, она соответствовала торжественной минуте их встречи. Девушка казалась такой строгой и гордой. Лишь бы она взглянула в его сторону только на минутку — чтобы его любовь передалась ей — волна любви, исходившей от него. Но что делать, если она не захочет смотреть на чужих лошадей? А не подарить ли ей эту лошадь? Это была дорогая лошадь, она стоила почти тысячу крон, — и все же, если бы она приняла его подарок, он с радостью пошел бы домой пешком, даже пополз бы, прикажи она только. Ему страстно хотелось выразить все это. Он был ее преданным рабом с того мгновения, когда увидел ее впервые; она могла приказать ему все что угодно — ехать верхом, идти, ползти на четвереньках. Он уже принес ей в жертву огромнейшую страну, где человек может стать кем захочет и не должен работать вечно, бессмысленно… Да, и они лежали на берегу, и на озере плавали два лебедя — лебедь и лебедка. Что с ними стало? Они исчезли? Или все это только привиделось ему? Нет, нет, она любила его, а потом умчалась от него на белой лошади в голубую даль…

— Дорогие братья и сестры во Христе, ибо я беру на себя смелость называть вас братьями и сестрами! Знаете ли вы три буквы, три маленькие буквы, которые воспаряют ввысь?

Пастор наконец взошел на амвон. Пусть бы он начал говорить длинную проповедь, чтобы юноша мог на что-нибудь решиться, чтобы на него снизошло вдохновение…

— Подумайте, дорогие братья и сестры, о трех буквах, всего трех маленьких буквах, которые возвышаются над нами.

Да, он готов подарить ей лошадь. Неизвестно еще, примет ли она ее; но если примет, он будет ей благодарен, он будет в долгу у нее. Может статься, что она скажет: «У меня достаточно лошадей, целая конюшня». Но он надеялся, что она прибавит: «Эта лошадь самая красивая из всех, которых я когда-либо видела. Я принимаю ее от тебя, потому что это твой подарок, потому что ты такой красивый, сильный, такой широкий вот здесь и вот здесь. Но ведь ты останешься без лошади и тебе придется идти домой пешком». А он ответит: «Это ничего. Я с радостью не только пойду, но поползу на четвереньках. Я даже буду лаять, как собака, если ты только захочешь. Я ведь скоро буду хозяином Летней обители. Теперь мы начинаем строиться, мы думаем построить такой же большой дом, как в Редсмири, двухэтажный и с мезонином. Но мы будем строить из камня, а вы строили только из дерева и железа…» Помоги мне, боже, ведь в церкви нельзя говорить о лошадях, а только об ослах.

— Кого вывели? — торжественно спросил пастор и наклонился над амвоном. И юноша из Летней обители желал и надеялся всем сердцем, что речь шла о лошади, которую вывели.

— Вывели его, — сказал пастор, делая ударение на слове «его».

К сожалению, юноша не слышал, о ком шла речь.

— А кто его вывел? — спросил пастор, сделал долгую паузу и окинул взглядом всех молящихся в церкви.

Юношу обуял страх при мысли о том, что ему, может быть, придется отвечать на этот вопрос. Но пастор ответил сам:

— Его вывели воины Пилата. Когда они его вывели? Они вывели его в пять часов. Куда? Под открытое небо. Почему они его вывели? Потому что ему не позволяли оставаться там.

Юноша почувствовал большое облегчение.

Если он сейчас потихоньку выйдет из церкви, не дожидаясь конца проповеди, это вряд ли заметят: он сидит на самой задней скамье; он мог бы встать на колени, а потом прокрасться к выходу. И тогда он выведет из загона свою лошадь, станет с ней, держа ее за повод, у дверей церкви и будет ждать конца обедни. А когда она выйдет из церкви, он вложит повод в ее руку и скажет: «Эта лошадь твоя». Но тут он подумал о людях. Что скажет поселок? Прилично ли, чтобы он — бедный крестьянский юноша — дарил лошадь внучке Йоуна из Утиредсмири? Не будут ли над ним издеваться? И не обидится ли она сама на него за такую дерзость? У него выступил холодный пот при мысли о том, что он станет всеобщим посмешищем. Чем больше он думал, тем больше запутывался.

— Дорогие братья и сестры во Христе, — сказал пастор. — Время идет. — После этих глубокомысленных слов он сделал длинную паузу, наклонился вперед и еще раз окинул взором молящихся, как бы заглядывая в душу каждому, но больше всего он смотрел на Гвендура из Летней обители. — Время идет, — повторил он наконец. — Вчера была суббота. Сегодня воскресенье. Завтра будет понедельник. Потом наступит вторник. Недавно был час. Сейчас уже два часа. Скоро будет три. Потом четыре.

Юноше казалось, что эти глубокие, полные смысла слова обращены прежде всего к нему; при мысли, что время идет, а он не может найти решения, сердце его сжалось, и крупные капли пота выступили на лбу. Проповедь приближалась к концу. Красная шляпа все еще не двигалась, только чуть-чуть откинулась назад, ибо девушка не отрываясь смотрела на пастора, ее душа впитывала в себя каждое слово, слетавшее с его уст. А бедняга Гвендур слышал только отдельные фразы, и в голове у него был полный сумбур.

— И гора раскололась, дорогие братья и сестры во Христе, и завеса во храме разодралась надвое сверху донизу. И настала тьма по всей земле, да — по всей земле.

Да, поистине настала тьма. Проповедь скоро кончится, вот она уже и кончилась, запели последний псалом. Юноша уже давно ничего не слышал и не видел. Все встали, и он тоже встал. Ждать ли ему здесь, пока она пройдет мимо, или выйти? Он ждал. Попытаться ли ему взглянуть на нее, когда она пройдет мимо, чтобы этим взглядом передать ей всю свою любовь, или же потупить глаза покорно и в отчаянии? Он смотрел на нее, он старался излить на нее поток любви… И тут только он увидел, что это совсем не она, — это пожилая женщина из поселка, та,

что прижила с кем-то ребенка. Это средняя дочь Тоурира из Гилтейги, в отвратительной красной шляпе. Юноша наконец перевел дух. Но ему показалось, что в сердце его стало так пусто, и так пусто стало вокруг. Зря он сидел в церкви и зря переживал душевные муки во время пения псалмов и проповеди.

После богослужения народ высыпал из церкви. Все пошли на собрание. Во дворе, под окном старосты, стоял блестящий автомобиль. Гости с любопытством ходили вокруг него, рассматривая сверкающую машину со всех сторон; они стучали костяшками пальцев по стеклам окон, нажимали на резину колес, чтобы проверить, насколько она тверда. Гвендур тоже постучал по окнам и пощупал покрышки. Депутат альтинга приехал во время обедни и сидел уже в гостиной у своих родителей. К дому подъехал директор банка со своими сторонниками, машина остановилась на восточной стороне лужайки. Староста пошел им навстречу. На нем была рваная куртка, — можно было подумать, что она уже с год служила подстилкой для собаки, а теперь ее вытащили специально ради такого торжественного случая. Воротник был заколот английской булавкой. Длинные вязаные чулки он натянул поверх брюк. Не удивительно, что почтенные господа в пальто и воротничках с трудом сдержали непроизвольное движение: сунуть ему в руку пять эйриров, пока он приветствовал их. Посетителей попросили пойти в зал и сесть; кандидаты придут, как только выпьют кофе. Гвендур сел на скамейку в углу, положив фуражку на колени. Какой-то парень предложил ему понюшку табаку, и он чихнул. Вошли кандидаты. Ингольв Арнарсон Йоунссон. Другого такого человека на свете не сыщешь. До чего же он великолепен! Высокого роста, широкий в плечах, светловолосый. Это он провел замечательные дороги для бедных крестьян в забытой богом долине. Его лицо, его властный взгляд из-под очков сияют, как солнце, над убогими, изнуренными крестьянами. Он начал говорить звучным, непринужденным голосом, и его маленькие руки, украшенные белоснежными манжетами, двигались так плавно и красиво, что не было даже надобности вникать в его слова, достаточно было только смотреть на его руки. Юноша из Летней обители удивлялся, что не все с ним соглашаются, и с бьющимся сердцем думал о том, что любит его дочь, — этот могущественный человек, владелец стоявшего под окном автомобиля, был по существу его тестем.

Собрание шло полным ходом. Поднимались все самые насущные для населения вопросы: о потребительских обществах и крестьянах, о засилье купцов и посредников, о крахе банков и убытках судоходных компаний; о кредите крестьянам, о проекте аграрной реформы, о фонде на покупку инвентаря, о цистернах для навоза, об экспорте, о дорогах и мостах, о телефонных линиях, о запашке новых земель, о просвещении и строительстве жилищ, об электрификации деревни. Ингольв Арнарсон вновь и вновь вставал, выпячивая грудь, артистично махал руками и, кивая на своего противника, неопровержимо доказывал, что именно он отвечает за громадные убытки, которые несут банки, за растрату народных денег спекулянтами, за финансовые скандалы, которыми прославились судовладельческие компании; за туберкулез, этот бич бедноты, ютящейся в лачугах, за падение курса кроны, за бесстыдное ограбление трудящихся, за такую политику в области просвещения, которая низводит исландцев на уровень негров. И теперь, когда крестьянство объединяется для защиты своих прав и завоевания лучших условий жизни, вот этот человек — его противник — снова восстал против крестьян, чтобы унизить то сословие, которое целое тысячелетие несет на своих плечах тяжкое бремя и охраняет культуру страны от посягательств на нее со стороны бесчисленных врагов.

Гвендур во всем соглашался с Ингольвом Арнарсоном, считая себя его зятем. Он восхищался этим гениальным человеком, который не довольствовался тем, что строил дороги и мосты, но хотел, чтобы каждый жил в хорошем доме. Он никак не мог понять, почему кое-кто внимательно прислушивается к тому, что говорит противник Ингольва — толстый человечек, не особенно речистый и до неприличия спокойный, несмотря на все совершенные им преступления. Он даже улыбался при каждом новом обвинении, которое бросал ему в лицо Ингольв. Не странно ли, что он еще не сидит в тюрьме? Наконец, когда оба кандидата расписали в самых ярких красках, как они будут спасать страну и народ, и говорить уже было не о чем, собрание закрыли, и противники пошли бок о бок по саду; они громко смеялись, будто были закадычными друзьями. Собрание развлекло многих, но никому не было так весело, как этим двум. А люди смотрели на них и, казалось, ждали, что они с остервенением вцепятся друг другу в волосы. У ворот они попрощались, сердечно пожали друг другу руки, долго и выразительно смотрели в глаза один другому, точно любовники после тайной встречи. Директор банка уехал. Люди почесывали головы. Вскоре участники собрания тоже начали расходиться. Они вывели своих лошадей из загона и поскакали группами. Гвендур под разными предлогами мешкал, ходил вокруг дома старосты и украдкой заглядывал в окна; он даже раздумывал: не постучать ли в заднюю дверь, не одолжить ли молоток и колоду, чтобы подковать лошадь? Или попросить стакан воды? Но что толку? К двери подойдет какой-нибудь слуга, и это испортит все дело. Наконец его осенило: он спрячет в загоне свой кнут и сделает вид, что потерял его, а потом он вернется с холма, постучит в дверь и попросит людей, если они найдут кнут, припрятать его. В доме старосты, возможно, будут говорить о том, что он был здесь, его имя будет названо; а может быть, кто-нибудь тайно выйдет искать кнут; может быть, она найдет его. Гвендур засунул кнут глубоко между камнями в стене загона и поехал своим путем. Добравшись до холма, он повернул и спустился вниз, в Редсмири. Когда Гвендур снова очутился во дворе, загон был уже давно пуст, все разъехались. Он сошел с лошади и пошел прямо к дому. В ту же минуту открылась парадная дверь. Ингольв Арнарсон в широком пальто вышел на крыльцо в сопровождении матери. Он поцеловал ее и сел в автомобиль. Затем вышла девушка в голубом платье, со светлыми волосами, неся пальто на руке. Она кинулась на шею деду и поцеловала его на прощанье; в одну минуту она сбежала вниз по лестнице и села рядом с отцом. Она помахала своей белой ручкой бабушке и дедушке, и Гвендур увидел сквозь стекло ее сияющую улыбку. Это было волшебное видение. Зажужжал мотор, издавая какой-то тикающий звук, глухой и мягкий. И когда автомобиль тронулся, девушка улыбнулась отцу. Солнце сияло на стеклах окон, на лаке, когда они промчались мимо юноши. Его обдало приятным запахом бензина. Никто из сидевших в автомобиле не заметил его. Он смотрел, как удалялась сверкающая лаком машина, и одиноко стоял на пустой площади перед церковью. Никогда еще Гвендур не ощущал такой пустоты. Он нашел свой кнут в загоне, вскочил на лошадь и помчался. Автомобиль исчез за холмом, через минуту он показался на перевале… Какая безумная мысль — подарить ей лошадь! Он ударил лошадь так, что она заржала. Да это на самом деле старая кляча. Да, совершенно никудышная! Он твердо решил продать ее, если только найдется дурак, который ее купит.