Самозванец Стамп (сборник)
Шрифт:
Он ушел. Опустошенный, отчаявшийся, бессильный. До встречи со Спеле он думал, что он один такой — с Шаром. Казалось, что исключительность положения служила посмертной гарантией на сочувствие и внимание. Ну что же, гарантия осталась — обязательная гарантия для подопытной мыши на ледяное внимание экспериментаторов. Все же, если таких, как он, много это хорошо. Тяжелая ноша, разделенная на сто частей, уже не тяжела. Нет, это не утешает. Душевный груз не делится на части. Таких, как он, много… Ободряет это или уничтожает? Если их много, значит, они пытаются соединить свои силы. Это ободряет. Если их много, значит, каждый уже пытался и обессилел. Это уничтожает надежду.
Сколько их? Десять, сто, тысяча? Поиски точного ответа почему-то казались ему чрезвычайно нужными и важными.
Он получил ответ, когда увидел «библиотеку». Небольшой зал действительно смахивал на помещение библиотечного каталога. Или на колумбарий. В каждом ящике «каталога» тикало сердце. Да, их было много. И все надежно отделенные друг от друга металлическими стенками ячеек.
Разумеется, Генри никогда бы не смог проникнуть в «библиотеку», если бы не его побег.
Он решил бежать из клиники. В конце концов даже самые тяжкие увечья не исключают из списков свободных граждан. Только не стоит пытаться рассуждать на эту тему с врачами и администраторами клиники. Проникновенная беседа кончится шприцем с какой-нибудь дрянью.
Побег казался легким делом. Серое, очень длинное, приземистое здание клиники выходило боковым фасадом в небольшой парк. Парк широкой дугой огораживала высокая решетка, но ворота никогда не закрывались, и никто их не охранял. Беспечность смахивала на западню. Но за решеткой были улица, город, жизнь. Правда, гулял Кейр всегда в другом парке, закрытом со всех сторон бетонными стенами вивария и лабораторного корпуса. Зато три раза в неделю, по вечерам, его приводили на балкон, тот самый, с которого он наблюдал церемонию передачи пепла. Там он ждал вызова в кабинет на очередное прощупывание сердца кинографической аппаратурой. Сложность аппаратов требовала тщательной подготовки, и ждать приходилось пятнадцать-двадцать минут.
В понедельник он, будто невзначай, сошел с балкона на несколько ступенек вниз по лестнице, ведущей в холл. В среду рискнул достичь середины лестницы и вернулся никем не замеченный. В пятницу спустился в холл и пересек его туда и обратно. Никто не остановил его, неярко освещенный дежурным светом холл оставался безлюдным. В следующий понедельник Генри толкнул наружную дверь холла, страшась обнаружить запоры. Дверь легко поддалась и открылась настежь, словно приглашая в парк.
Еще через день Генри спустился по лестнице и вышел в парк. Это заняло всего сто двадцать секунд, их можно было сосчитать по биениям сердца. Пока его хватятся, пройдет еще восемьсот секунд. Он подошел к воротам, протянул вперед руку с растопыренными пальцами, будто нащупывая уже почти осязаемую свободу, и… рухнул на сизый асфальт дорожки.
…Очнулся Кейр в «библиотеке». Кожаная кушетка, на которую его положили, была совсем низкая, так что лежал он почти на полу, и стены комнаты нависали над ним. От пола до потолка, всплошную, кроме узкой двери, по стенам шли небольшие ящики, помеченные красными цифрами и буквами на черных дверцах. В каждом ящике приглушенно тикало, и эти звуки наполняли комнату до краев.
Возле кушетки стоял все тот же, как его прозвал Кейр, Великий Утешитель. Речь у него приготовлена заранее.
— Прискорбный случай, мистер Кейр! Мы все сожалеем о случившемся. Печальное недоразумение! Тот, на кого была возложена обязанность предупредить вас, допустил непростительное легкомыслие и примерно наказан. Теперь мне поручили все объяснить вам. Дело в том, что ваш кардиостимулятор не является… как бы это пояснить… автономной системой. Ритм работы вашего сердца зависит от импульсов кардиостимулятора, а его работа, в свою очередь, зависит от сигналов, посылаемых отсюда, с центрального пункта. Скажем проще: когда перестает тикать тут, — кивок в сторону ящиков, — перестает тикать здесь. — Великий Утешитель постучал пальцем в грудь.
— К сожалению, у наших пациентов наблюдаются психические срывы, приступы меланхолии, заставляющие их куда-то бежать и скрываться. Столь неразумный уход из-под врачебного контроля чреват неприятностями для уважаемого пациента. Только для его блага мы вынуждены прибегать к острым мерам. Небольшие, строго контролируемые перебои в сигналах здесь — и легкий обморок там, у пациента. Одним словом, пытаться бежать так же бессмысленно, как вешаться на веревке из теста. Некоторая грубость сравнения искупается тем обстоятельством, что…
Слова журчали, свинцовые и невесомые. Как всегда, полуправда, полуложь. Все извинения и благо пациента — ложь. То, что он навеки привязан к одному из этих тикающих механизмов, — правда.
Кейр не успел даже поинтересоваться, в какой именно ячейке заключено его «сердце». Дюжие санитары вытащили Генри вместе с кушеткой в коридор.
…Облака взметнулись с горизонта, касаясь белыми перьями ореола вокруг солнца. Небо и льды соединились в одну кричащую голубизну.
Истекает вторая неделя с того момента, как Генри покинул базовый лагерь «Пингвин» у ледника Бирдмор. Испытание всех бионических, биологических, химико-механических систем Шара и его самого в условиях, где жизнь обычного существа практически невозможна, — этим он должен был вернуть свой долг, заплатить гонорар, расплатиться сторицей за все, что сделали с ним помимо его воли. Если испытания пройдут успешно, ничего не лопнет, не расплескается, не замерзнет, не застрянет в чертовом Шаре, в пластиковых венах, в фильтрах и системе питания, он вернется невредимым и получит заслуженный отдых. Сверхгигиеничная постель, наркотики. Сам шеф не погнушается пожать его руку, обтянутую холодной пленкой. Какая честь!
Разве ради этих побрякушек он согласился на такую суровую и мрачную экскурсию? Да провались они все в тартарары вместе со своими шприцами и фильтрами! Он ушел из-под их контроля хоть на несколько дней — вот главное. Ушел, чтобы никогда не вернуться. Разумеется, обычный побег невозможен. Если геликоптеры не найдут Кейра в одном из контрольных пунктов маршрута, они прекратят передачу радиосигналов для кардиостимулятора и сердце замрет на полутакте. Возможен побег только туда, откуда никто не возвращается. Ради этого он идет по ледяной пустыне, оттягивая решающий шаг, чтобы продлить ощущение мнимой свободы. Он кончит все сам! Без их помощи. Без посредничества электронной трухи, которой его набили. Сам! Он идет к своей цели, а не ради чужих соображений. Шаг вперед — его шаг. Он идет, не они! Сам! Он придет, куда захочет! Кончит все, где захочет. Сам! Шаг вперед — его шаг.
А вдруг не его? Вот чудовищная мысль! Если шаги и мысли также не принадлежат ему? Вдруг они тоже под контролем? Вспомним, что истекает вторая неделя, а ты все еще не решился кончить ледяной поход. Ты упрямо идешь вперед и только рассуждаешь о последнем шаге. Почему? Тебя лишили воли. Они управляют не только сердцем, но и рассудком. Череп расколот надвое. Одна часть твоя — докажи, что если не тело, то хоть разум твой свободен. Другая часть управляема ими — вырви ее у них. Преодолей всех и себя, пока не поздно. Разве их замыслы известны до дна? Может быть, через час, через минуту уже будет поздно. Они расправятся с тобой, их воля восторжествует. Сделай последний шаг сам. Признайся, их воля восторжествует. Признайся, ты уже все давно и хорошо обдумал. Сверхъестественным чутьем, которым тебя так милостиво одарили, ты найдешь под снеговым куполом самую бездонную, самую уютную, самую иззубренную, самую благодетельную расщелину и бросишься туда вниз головой.
…За черно-синим гладким языком ледяного подтека Кейр отыскал то, что хотел. Он сделал три с половиной шага по зыбкому снежному настилу, его тело и Шар продавили настил, и вместе с колючими глыбами смерзшегося снега он обрушился в свистящую бездну…
Две пары сильных рук в мягких рукавицах подхватили его на лету. Подхватили и подняли к солнцу. Только отдыхая в их объятиях, он почувствовал, как смертельно устал. Тело ныло, боль стискивала мускулы. Нестерпимо яркими красными пятнами опускались и поднимались геликоптеры. Его несли по черному льду, с трудом протиснули в люк. Осторожнее, он устал и болен. Свист винтов не тревожил, а баюкал. Весь недолгий обратный путь Генри спал, хотя и во сне закипала боль. И все же ветер высвистывал победный марш. Он среди друзей! Их улыбки не куплены, участие не подделано.