Самозванец. Кн. 1. Рай зверей
Шрифт:
Впереди лежало несколько перевернутых чаек [91] и легких долбанцов, а чуть дальше на волнах качался, темнел целый флот челноков, окружая широкий вместительный ботник с высоким бортом. В лодках сидели и стояли гребцы, некоторые держали в руках тусклые, догорающие факелы. На бот-нике масляно плавал в фонарной коробке огонь посильнее. Чтоб, подкравшись, узнать, о чем держат совет на судах, Корела начал тихонько толкать один долбанец к реке, захватив с кочек топкого моха, на случай, если бесхозное судно даст течь.
91
Длинная
— Что ж, православные мои хуторяне, — вскоре услышал он неприятно знакомый голос, — допустим, здесь все корабли, что у вас есть, не считая гнили, списанной на песок… Сей же ночью суда ваши должны быть на том берегу — там проверит Василий Острожский! Понимаете вы, православные?! — говорил человек с борта струга, помахивая пистолей под фонарем.
— Каштелян ясный, — плачуще недоумевали лодочные хуторяне, — своим ходом назад нам потом не доплыть. Коли чайки нужны, пришли гридей, пусть все забирают.
— Мои люди без дела не рыщут. С устья Почайны флот сейчас угоняют. А ваше дело — тупое, не рассуждай, знай греби на ту сторону!
— А когда же назад?
— Когда рать самозванца от Киева вспять отойдет.
— Пощади, каштелян ясный! Може, войско царевича здесь зазимует. А у нас по овинам хлеба горят: молотить, веять — самая треба.
— Недоумки! Когда самозваные роты через Днепр переправятся, со станицами Дона и голью черниговской соединятся — вот тогда вам покажут и жатву, и веяние.
— Да мы бы чайки сховали и тут от царевича. Дела тайных засад и укрытий нам ведомы, или нешто мы не казаки?
— Вы холопы. Ваше дело холопье — левый берег Днепра. Между вас нет того казака, на чье слово хоть один шляхтич рискнул бы положиться.
— Тот казак здесь! — негаданно выкрикнул кто-то хрипато и звучно из задних рядов.
— Ну греби сюда, поглядим, кто ты таков! — махнул пистолей пан с ботника.
Меж рядов пошел валко меленький челн. Не имея весла, гребец ловко работал какой-то корягой и попутно отчерпывал сапогом воду. Вслед ему восхищенно смотрели со всех лодок — вольный возглас обрадовал каждого.
Подведя свое судно к высокому стругу, этот вызвавшийся казаком ухватился за смоляной борт.
Важный шляхтич приблизил к его лицу свой стеклянный фонарь и пистолю. Казак тоже пытливо взглянул на вельможу, и тут оба взревели.
— Младший князь!
— Посол с Дону!
— Пушку, Ян Константинович, спрячь. Может, ты не слыхал, эти штуки, бывает, палят, мы потом поквитаемся, — первым взял себя в руки настоящий казак. — А на слово мое, что Дмитрий завтра же на твой берег сойдет, можешь вполне положиться. — И, встав в рост в долбанце, обратился ко всем: — Хуторяне! Я — передовой войска Дмитрия! Все слыхали? Вам нечего делать на том берегу. Ждите с лодками здесь государя Москвы, молотите спокойно. Так ли я говорю, люди? Слава царевичу Дмитрию!
— Слава! Слава! — вскричал, развеселясь, народ в чайках. Рванулись к звездам мурмолки и шапки из войлока.
Януш Острожский, перегнувшись через борт, приставил пистолю к груди донца и нажал спусковой крюк. Плеснул огонь, ворох белого дыма пошел вверх, а Корела, руками крутнув, как ветряк крыльями, полетел в звездную воду.
Марианна
Три сестры засиделись допоздна на террасе, раскладывая пасьянс. Ароматный настой теплой ночи, из сада закравшись на хор, чуть дышал вокруг, обжигаясь, отдергивал темные лапки от крапинок пламени — ершистых стражей-хранителей нескончаемого домашнего вечера.
Отчасти виновником позднего бодрствования сестер был поручик Пшиемский, гонец короля к Мнишку. Под давлением важных сановников шляхты и жалоб львовян Зигмунд все же дал распоряжение о роспуске «частного воинства», но гонец, поскакавший с приказом, имел тайное веление не особенно рваться во Львов.
Поэтому поручик Пшиемский счел для себя лучшим отдохнуть, выполняя долг службы, в Самборе, в милом обществе дочерей воеводы сандомирского. Получая от отца письма, сестры показывали гонцу пометки мест отправления на конвертах: Львов, Глиняны, Изяслав, Радомышль, но гонец точно знал: торопиться пока еще некуда.
Поручик был, что на польском называется «зух», назначал каждый вечер в дальней беседке свидание Урсуле и Альжбете поочередно. Но прелестницы и без того не скучали, оставшись вместе в роскошном имении без опеки отправленных вдаль муженьков и отца. Ловко делали вид, что укромные зовы поручика к ним не относятся.
Пшиемский, однако же, не унывал и, полагая, что рано ли, поздно ли, не одной, так другой и взгрустнется, не снимал с приглянувшихся старших сестричек осаду, к превеликой тоске младшей.
Поручик Пшиемский помнил сотни своих ратных подвигов и мог трещать без умолку, знал бессчетное множество карточных игр и приемов пасьянса. Причем, когда сестры просили его погадать на судьбу своих ушедших в поход мужчин, при раскладе поручика каждый раз получалось одно: все погибнут.
— Ах, вы жулите! — хмурились сестры. — Как не совестно, пан Шимон. Не игрушки же это — гадание.
— Ясноглазые феи души моей, смилуйтесь! — округлял глаза Шимон. — Вот уж лучшего мага-гадателя вам не найти. Пуще метода карт мной изучены тщательно и хиромантия, и астрология. Если промельки клеток картона в руках настоящего мастера могут вызвать сомнение робких сердец, то, пожалуй, отложим, — одним движением Пшиемский смешал-подровнял колоду и отодвинул прочь, — но недвижным узорам и линиям собственных чутких ладоней у вас нет причин не доверять?
Пшиемский принял в свою руку пухлую ручку Урсулы с предельным почтением и тонко подчеркнутым чувственным трепетом.
— Ах! Вас ждет судьба необычайная. Трудная и восхитительная. Непростая. Посмотрите, как тесно сплелись эти черточки грусти и радости. Линия жизни мощная и ненадежная. Вы, милейшая, будете жить до ста двадцати лет, если вдруг не почиете раньше…
— Очертите по линиям нрав мой, — приказала Урсула, — угадаете — легче поверится в эти знамения.
— Так. Ну… нравится вам… э… хорошая музыка… танцы… Вы немного упрямы, не всегда полагаетесь на слово. — Поручик скользнул с руки взглядом по ладным формам шляхтянки, раздвигающим фижмы, — иногда не прочь вкусно поесть…