Самураи
Шрифт:
Могущество клана Токугава и его союзников было сильно подорвано за счет усилий других влиятельных военных кланов, которые обеспечили «новую» Японию кадрами для императорских военно-морских сил, познавших в последующие десятилетия как славные победы, так и горькие поражения. Таким образом, Реставрация по своей сути представляла собой ритуальную «смену караула», в ходе которой новая волна военных хлынула из провинции в столицу, где они подвинули, а затем и сбросили с насиженных мест старый привилегированный класс воинов. Как нам рассказывает Язаки (300), правительственные чиновники, входившие в состав Государственного совета ( дайдзёкан) созыва 1867–1868 годов, имели следующий процентный состав по своему происхождению: 78,9 % принадлежали к воинскому сословию, 18,1 % — к высшему классу даймё, 1,8 % — к древнему императорскому двору, недавно возвращенному (вместе с императором) к власти, и 0,7 % — к простолюдинам.
Следовательно, именно эти «новые» лидеры привели нацию к свободным временам современной эпохи. Чтобы выполнить свою задачу с максимальной эффективностью, они предпринимали фантастические усилия, стараясь изменить концепцию традиционной лояльности японцев, расширив ее от узкой преданности собственному клану до горизонтов всей нации, и увеличить, фокус беспрекословного повиновения непосредственному начальнику и феодальному правителю, включив в него слепую и абсолютную преданность императору. Курзман отмечает, что «если человек готов добровольно умереть за своего господина, простого смертного по происхождению, то его преданность императору, потомку Солнечной Богини, можно легко довести до такой же крайности» (Kurzman, 41).Соответственно, после Реставрации Мэйдзи:
«В классных комнатах и армейских бараках молодых японцев учили почитать древние военные традиции. У них вырабатывалась твердая убежденность в том, что смерть на поле боя за императора — это самая славная участь для мужчины, и они начинали верить в уникальные достоинства неясно определенной «национальной структуры» и еще более расплывчатого «японского духа». Правительство и армия сумели за несколько десятилетий превратить среднего японца в фанатичного националиста и выработать в нем еще более фанатичную преданность императору, которая культивировалась историками, пропагандистами синто и поощрялась окружавшими трон олигархами» (Reischauer 1, 129–130).
По мнению Менделя, это было возможно из-за неопределенности Конституции Мэйдзи в вопросе о «месте политической власти» — неопределенность, которой военные, имевшие прямой доступ к трону, быстро воспользовались. Они получили «особые привилегии» и по большей части игнорировали недавно созданный гражданский кабинет, построенный по образцу западных правительств. Такая независимость действий в вопросах управления страной привела к появлению «двойной дипломатии», и ее результатом стало давление на членов гражданского кабинета, которые в конечном итоге не смогли перевести в более мирное русло национального развития идеи расового превосходства, необычайно популярные у военных.
Члены воинского сословия продолжали преследовать цели, достижение которых они считали своей судьбой, а следовательно, и судьбой всей страны с незапамятных времен. В результате представители всех классов японского общества почувствовали в себе право называть такую судьбу своей собственной. К началу двадцатого столетия процесс милитаризации на национальном уровне достиг такого масштаба, что власти
«даже сумели убедить этих потомков крестьян, которые почти три века были лишены нрава владеть оружием, в там, что они не угнетаемый класс, а члены расы воинов. Японская политическая и военная пропаганда сработала здесь очень тонко и необычайно успешно». (Reiscbauer 1, 130).
Она успешно работала и в течение периода Токугава, когда военные традиции навязывались сверху и получали нужную реакцию снизу. На протяжении всей феодальной эпохи многочисленные простолюдины ( хэймин) не раз совершали попытки подняться до привилегированного положения воинов. Хотя подобные амбиции не имели официальной поддержки, возможность принятия в военный клан все-таки существовала — многие богатые торговцы были готовы расстаться со значительной суммой в обмен на право носить на рукавах своей одежды вышитую эмблему военного клана.
Когда желаемый статус сам по себе был недостижим, все, что его напоминало, пусть даже отдаленно, служило для удовлетворения этих чаяний. Все ассоциации простолюдинов — крестьян, торговцев или ремесленников (и даже духовенства) — были организованы в соответствии с жесткой вертикальной иерархией военного клана, иерархией, которая связывала структуру старинных родовых общин с современностью, таким образом наделяя ее аурой глубокой древности и, следовательно, некой божественностью.
Даже до Реставрации Мэйдзи военные традиции наполняли жизнь японцев до такой степени, что они порой теряли чувство классовой принадлежности. Они вошли в жизнь каждого японского подданного, и доказательством этого может служить тот факт, что, когда воинское сословие снова попыталось отнять власть у императора, армия «носящих мечи самураев» была разбита на поле боя императорской армией, чьи ряды составляли призывники из всех общественных классов, включая большое количество крестьян. Как отметил Браун, поражение одного из таких восстаний после 1868 года
«означало нечто большее, чем крушение феодальной оппозиции правительству и новому порядку. В этом конфликте солдаты регулярной армии, такие, как Хидэнори Тодзё, и призывники, сражавшиеся рядам с ним, доказали, что отвагу и боевые навыки, сделавшие представителей самурайской элиты грозными бойцами, можно встретить во всех слоях общества» (Browne, 17).
Впоследствии, ради практической целесообразности, лидеры воинского сословия постепенно согласились с тем, что каждый японец наследует традиции, которые они в течение многих веков считали своими собственными, и начали внушать своим соплеменникам, что Япония является страной воинов. В то же самое время они обнаружили новые, эффективные способы преобразования этих традиций в стереотипы социального поведения, которые нация приняла и применяла с неукротимым рвением в таких странах, как Маньчжурия, Китай, Малайзия и Филиппины.
Эти стереотипы сохранялись почти без изменения вплоть до капитуляции Японии 2 сентября 1945 года, когда стало очевидным, что поражение японского милитаризма вызвало крушение не только твердой веры в конкретную политику правительства, но вместе с ней и всей морально-этической системы японской нации. Отождествление правительственной политики, находящейся в зависимости от непредсказуемых изменений политической и военной конъюнктуры и более устойчивой морали нации, имеющей коллективные интересы, которые нужно отстаивать и защищать, было в Японии настолько абсолютным, что поражение на поле боя оставило большинство японцев «полностью дезориентированными» (Dore 1, 162). Они просто не могли поверить в то, что такая участь постигла наследников божественного прошлого, нацию, которая прослеживает свое происхождение до зари человеческой истории, и в то, что «путь» их расы ( мичи) не смог одержать триумфа над всеми остальными, которые, будучи чужеземными, автоматически считались несовершенными.
В сегодняшних исследованиях самого разного рода — антропологических, социологических, политических и религиозных — отмечается (и продолжает отмечаться) поразительная скорость восстановления Японии после разрушительных эффектов Второй мировой войны. Позитивная сторона их традиций помогла японцам «перенести непереносимое», то есть отважно встретить и пережить оккупацию, сомкнуть свои поредевшие ряды, восстановить индустрию из руин и быстро вернуть лидирующее место в современном мире. Воинские добродетели прошлого, которые делали японцев грозными врагами на поле боя, применялись с аналогичным рвением при восстановлении экономики, что сделало их неутомимыми и опасными конкурентами на мировых рынках.