Самые красивые корабли
Шрифт:
Понизу струилась поземка, но небо было чистое, усыпанное крупными яркими звездами. Виктор смотрел наверх, узнавал знакомые созвездия. Много лет назад охотник Кукы показал мальчику созвездия Одиноких Девушек, Охотника, Догоняющего Дикого Оленя, но потом, в школе, учитель астрономии по-своему перечертил знакомую картину ночного неба, показав ковш Большой Медведицы, который даже отдаленного сходства не имел с медведями, созвездие Гончих Псов, и назвал другие странные имена, к которым трудно было привыкнуть.
— Я-ра-ра-рай! — крикнул каюр.
Вожак поднял уши. Насторожились
Крик каюра снова всколыхнул воспоминания о долгой езде на собаках по синим, залитым лунным светом равнинам, и это «ра-ра-рай» на подходе к цели путешествия, когда у изнуренных собак неизвестно откуда берутся новые силы, чтобы вихрем примчать нарты к первой яранге.
Передний каюр таким же возгласом ободрил свою упряжку. В долине, заполненной голубой мглой, показалась кучка темных жилищ.
На собачий лай из яранг выбежали люди.
Каюры притормозили нарты, воткнув остолы между копыльев.
Впереди встречающих стоял молодой мужчина с непокрытой головой, но в замшевой камлейке. Он громко приветствовал приезжих традиционным «етти» и вдобавок пожал всем руки. Виктор узнал Клея. Оленевод учился в той же школе, что и Виктор, только классом старше.
Пока каюры возились с собаками, Виктор вместе с Риммой вошли в чоттагин [Чоттагин — холодная часть яранги. ], наполненный теплым дымом от полыхающего костра.
— Я никогда не была в настоящей яранге! — восторженным шепотом призналась Римма. — Так интересно!
Меховая занавесь полога приподнялась, на секунду выглянуло девичье лицо и тут же скрылось.
— Устали с дороги? — по-русски спросил Клей.
— Киткит, [1] — отозвался Виктор.
— Я думал, ты русский, — уже по-чукотски с улыбкой сказал Клей.
Меховая занавесь снова приподнялась, и в чоттагин выбралась молодая женщина в меховом кэркэре [Кэркэр — женский меховой комбинезон. ], из-под которого выглядывала яркая капроновая кофточка.
1
[Киткит — немножко.]
— Да я же с тобой в одной школе учился, — сказал Клею Виктор.
— Теперь и я вспомнил! — засмеялся Клей. — Но тогда ты был маленьким.
— Но и ты, — возразил Виктор, — не был взрослым.
Вошли каюры. Они долго отряхивались, выбивая снег из кухлянок и меховых торбасов обломком оленьих рогов. Вперемежку с перестуком они разговаривали с хозяином, расспрашивая его о глубине снежного покрова на пути в Нымным, о ветрах с гор, об оленях. На каждый вопрос Клей отвечал обстоятельно, а Виктор слушал его и переносился на много лет назад, когда оленевод жил в школьном интернате и писал в классных сочинениях, что мечтает стать кавалеристом, как маршал Буденный.
Молодая женщина возилась у очага. Она повесила над пламенем вместительный котел, набила снегом черный закопченный чайник и приставила его боком к огню. На хорошем русском языке она спросила Римму о пути, не было ли ей холодно на нарте, поинтересовалась, есть ли в анадырском магазине пластинки с песнями Робертино Лоретти.
— Так он хорошо поет! — восхищалась женщина. — По радио передавали… Хотите послушать радио?
Не дожидаясь ответа, она нырнула обратно в полог и вынесла транзисторный приемник "Спидолу".
— Анадырь плохо слышно, — сообщила она, как бы извиняясь за радиостанцию. — Лучше всего слышно Японию. Какие они песни передают! Если по радио ничего не поймете, могу принести журналы. Правда, месячной давности.
Женщина вынула из картонного ящика с фирменной этикеткой "Болгарконсерв, София" несколько номеров «Огонька», "Знание — сила" и подала Римме.
— Помозгуем, пока варится мясо, — предложил Клей.
— Можно и помозговать, — согласился один из каюров.
Клей принес из кладовой и вывалил перед гостями связку очищенных от сухожилий и мяса оленьих ног.
Розовый, нежный, сам тающий во рту костный мозг Виктор пробовал в детстве только на ритуальных праздниках, когда спускали по весне и поднимали к зиме байдары. Старейший охотник ходил вокруг кожаных судов, шептал заклинания и разбрасывал жертвоприношения. Оставшаяся в деревянном блюде пища богов раздавалась детям.
Каюры вытащили ножи, а Клей подал Виктору свой. Римме помогала жена Клея. Оленьи ноги были принесены с мороза, мозг был твердый и от этого еще слаще и вкуснее.
Один из каюров выразительно посмотрел на товарища, и тот вышел на улицу. Через минуту он вернулся, держа в руках бутылку. Аккуратно откупорил ее, собрав в ладонь коричневый ломкий сургуч, и поставил на низкий столик.
— "Лейбмановка", — сказал второй каюр.
— Никогда не слышал о таком питье, — солидно отозвался Клей, — отстал в тундре.
— То же самое, что и «приваловка», — пояснил каюр, ходивший за бутылкой. — Однако в прошлом году Привалова посадили, и теперь райпищекомбинатом заведует Лейбман, новый товарищ в районе.
От «лейбмановки» пахло морошкой, сивухой и парфюмерией. Но напиток был сердитый, выжимал слезу, зажигал в груди костер.
Пока «мозговали», окончательно рассвело, и пурга разошлась вовсю, сотрясая жилище и сыпля мелкий снег в невидимые глазу дырочки в замшевой покрышке яранги.
После сытного завтрака, костного мозга, мяса и «лейбмановки» приезжих потянуло ко сну. Гости вползли в полог и улеглись спать.
Виктору не спалось в тесном пологе. От выпитой «лейбмановки» шумело в голове, перед закрытыми глазами проносились какие-то неясные видения, а в груди было тесно от волнения: скоро он увидит родной Нымным.
Виктор по письмам матери, по рассказам земляков знал, что за годы учения облик Нымныма совершенно изменился. Там не осталось ни одной яранги. Как-то еще на втором курсе Виктор едва не попал на практику на Нымнымскую косу. Там предстояло исследовать содержание золота в морских отложениях… Но в последний момент экспедицию направили в другое место, и для Виктора Нымным сохранился в памяти таким, каким он его оставил: длинный ряд яранг, а между ними редкие деревянные здания.