Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
В то самое время, когда арьергард генерала выступал в поход, с другой стороны города, то есть через ворота Сан Джованни, в Рим въезжал кортеж, не лишенный своеобразия.
Четыре неаполитанских конных жандарма с бело-красными кокардами на киверах ехали впереди двух мужчин, связанных вместе за локти. На них были полотняные колпаки и балахоны неопределенного цвета, какие носят в лазаретах больные; они сидели на ослах без седел, и каждого осла вел простолюдин с толстой дубинкой в руке, который осыпал несчастных угрозами и ругательствами.
То были арестованные консулы Римской республики Маттеи и Дзаккалоне, а двое простолюдинов, которые вели
Как видите, обещание они сдержали.
Несчастные беглецы надеялись, что найдут надежный приют в больнице, учрежденной Маттеи в Вальмонтоне, его родном городе, и скрылись там, а для большей безопасности оделись как полагается больным. Выдал консулов больничный служитель, обязанный своим местом Маттеи; их схватили и теперь везли в Рим, чтобы там судить.
Едва они прошли ворота Сан Джованни, как были узнаны, и толпа, инстинктивно стремящаяся разрушать то, что она возвела, и позорить то, что она прославляла, стала глумиться над ними, бросать в них грязь, камни, кричать: «На виселицу!», потом пыталась привести свои угрозы в исполнение, и неаполитанским жандармам пришлось в самых решительных выражениях разъяснить этому сборищу, что консулов ведут в Рим именно для того, чтобы повесить, что это произойдет завтра в присутствии короля Фердинанда, что их повесит палач на площади Замка Святого Ангела, то есть на обычном месте казней, и будет это сделано в посрамление французского гарнизона, засевшего в замке. После такого объяснения люди несколько успокоились и, не желая перечить королю Фердинанду, согласились подождать до завтра, но утешили себя тем, что всячески поносили консулов и продолжали кидать в них грязь и камни.
Арестованные, смирившись, ждали молчаливо, печально, но спокойно, не пытаясь ни ускорить, ни отсрочить смерть; они понимали, что для них все кончено: если они и ускользнули от львиных когтей народа, так только для того, чтобы попасть в когти королевского тигра.
Поэтому они склонили головы и ждали.
Случайно оказавшийся здесь рифмач — в часы торжеств и расправ такой всегда найдется — наспех сочинил четверостишие, которое тут же раздал окружающим, так что народ запел его на импровизированный, как и сами вирши, мотив:
Largo, о romano popolo! all’asinino ingresso, Qual fecero non Cesare, non Scipione istesso. Di questo democratico e augusto onore `e degno Chi rese un di da console d’impi tiranni il regno. [72]Мы попробуем перевести это скромной прозой:
«Расступись, о римский народ! Пропусти ослиное шествие, какого не сподобились ни Цезарь, ни сам Сципион. Этой великой и демократичной чести достоин тот, кто однажды правил как консул царством нечестивых тиранов».
72
Автор пишет эти строки, имея перед глазами гравюру того времени, изображающую въезд в Рим несчастных консулов. Излишне говорить, что в четырех-пяти последних главах мы ни разу не отклонились от фактов истории. (Примеч. автора.)
Так узники проехали почти через весь город; их доставили в Карчере Нуово и посадили в камеру.
У ворот тюрьмы собралась огромная толпа; чтобы она не снесла ворота, пришлось пообещать, что казнь состоится завтра же, в полдень, на площади Замка Святого Ангела и что скоро все убедятся в этом, так как уже на рассвете палач с помощниками будут готовить эшафот.
Два часа спустя по всему городу были расклеены объявления, гласившие, что казнь состоится завтра в полдень.
После такого обещания римляне превосходно провели ночь.
Как и было объявлено, уже в семь часов утра эшафот возвышался на площади Замка Святого Ангела, как раз напротив Папской улицы, между аркой Грациана и Валентиниана и Тибром.
То было, как мы говорили, обычное место казней, и для большего удобства этих мрачных торжеств дом палача находился в нескольких шагах отсюда — на набережной, против того места, где некогда стояла старинная тюрьма Тординона.
Тюрьма стояла до 1848 года, когда ее разрушили в связи с провозглашением республики, которой суждено было просуществовать даже меньше, чем республике 1798 года.
Пока плотники смерти сооружали помост и оборудовали виселицы под lazzi [73] простонародья, которое в подобных обстоятельствах всегда изощряется в остроумии, другие украшали роскошной драпировкой балкон, причем эта работа также удостаивалась внимания толпы, и балкону этому предстояло служить ложей, из которой король должен был наблюдать казнь.
С двух противоположных концов Рима сюда стекалось множество зевак — одни, державшие путь с Народной площади и Трастевере, шли по левому берегу Тибра, другие двигались по широкой Папской улице и прилегающим к ней переулкам и выходили на площадь Замка Святого Ангела, которая вскоре наполнилась до такой степени, что солдатам пришлось оцепить эшафот, чтобы плотники могли продолжать свою работу.
73
Грубые шутки (ит.).
Один лишь правый берег, где стояла гробница Адриана, был пустынен. Страшный замок, значивший для Рима то же, что для Парижа Бастилия, а для Неаполя — форт Сант’Эльмо, хоть и был безмолвен и казался необитаемым, все же внушал такой ужас, что никто не решался вступить на мост, ведущий к нему, и пройти вдоль его стен. И действительно, трехцветный флаг, рея над ним, как бы говорил всей этой черни, опьяненной кровавыми оргиями: «Подумай о том, что ты делаешь! Франция здесь!»
Но так как ни один французский солдат не показывался на стенах форта, а все его бойницы были тщательно закрыты, толпа постепенно свыклась с этой молчаливой угрозой, как дети привыкают к присутствию спящего льва.
В одиннадцать часов осужденных вывели из тюрьмы и усадили на ослов; на шею каждому набросили веревку, концы которой держали в руках помощники палача, в то время как он сам шествовал впереди; монахи из братства кающихся грешников, что всегда поддерживают приговоренных к смертной казни, сопровождали их, а следом тянулась огромная толпа; осужденные по-прежнему были в больничных балахонах, так их и повезли в церковь Сан Джованни; у паперти им приказали слезть с ослов, и тут, на ступеньках храма, с босыми ногами, на коленях они принесли церковное покаяние.