Сандро из Чегема. Трилогия
Шрифт:
– Хорошо, я не чураюсь, как некоторые, – важно сказал художник и, налив себе большую стопку коньяку, выпил.
– Предлагаю тост за золотой гвоздь нашей осенней выставки! – раздался голос Вахтанга.
Я закрыл глаза. Грохот волн, порывы ветра и порывы безумия. Когда особенно крупная волна прокатывалась под галереей, она скрипела и, казалось, слегка вздымалась, как палуба корабля.
– Еще раз! Аллаверды! «Песня о козлотуре»!
Жил горный тур в горах Кавказа, По нем турицы сохли все..– В вашем рационе, по-моему, кальция не хватает…
– Браво, Кация! Попросим его «Аллаверды» спеть!
Аллаверды ко всем кутилам, Ко всем азартным игрокам, Ко всем бубновым королевам! Аллаверды! Аллаверды!– Самая красивая среди многостаночниц, – раздался голос Автандила Автандиловича, – пусть украсит суровую жизнь труженика пера. Садись сюда, детка!
– Между ножек! – прокатился надмирный голос красавца с мясокомбината.
Кто-то потряс меня за плечо. Я открыл глаза. Незнакомый парень совал мне в руки стакан с боржомом, в котором плавали кусочки льда.
– Она прислала, – кивнул он в сторону Автандила Автандиловича. Я посмотрел туда и увидел ее. Она сидела рядом с Автандилом Автандиловичем и подмигивала мне. Я медленно вытянул ледяной боржом.
Автандил Автандилович, держа огромную кость, выскабливал оттуда костный мозг, намазывал его на хлеб и подносил ей. Я замер, прислушиваясь.
– Очень полезно для растущего организма, – урчал Автандил Автандилович.
– Куда же мне расти, мне уже двадцать один, – смеялась она и кусала хлеб, поданный нашим редактором, – спасибо вам, Автандил Автандилович.
У Автандила Автандиловича – наклон головы в ее сторону, как у ассирийского быка.
– Очень полезно для растущего организма, – урчит Автандил Автандилович, поглядывая на нее. Теперь уже – смущенно-агрессивный наклон головы ассирийского быка.
– Объясните, пожалуйста, – двое танцующих остановились возле художника, – почему козлотур стоят на силосной башне? Что вы этим хотели сказать?
– Это не силосная башня, – сказал художник терпеливо, – это сванская башня – символ вражды народов, а козлотур ее топчет.
– Ах, вот оно что, – сказал парень. Все это время он слушал, не переставая обнимать свою девушку.
– А ты говорил, – сказала девушка, и они, медленно танцуя, отошли, если можно назвать танцем эти едва ритмизированные объятия.
– Кстати, наши турокозы великолепно усваивают силос, – сказал коллега из-за хребта.
– Если козлотура заставить поголодать, он и доски будет грызть, – отпарировал Платон Самсонович.
Я почувствовал, что начинаю трезветь, и снова выпил.
– Клянусь матерью, если товарищ, Серго не сидел в этой тюрьме! – Неожиданный голос, кажется, деятеля профсоюза. Я прислушался, но голос его заглушила разбившаяся у берега волна.
– Надо спросить у товарища Бочуа!
– Старые мухусчане помнят… Здесь еще в начале… (Волна да еще гром полностью отключили, что именно помнят старые мухусчане.)
– Рок! Рок!
– Сбацаем, Клавушка!
– Этот Арменак отбил у меня бабу… Что ему сделать?
– Смотря какая баба!
– Дорогой Вахтанг, это правда, что здесь сидел товарищ Серго?
– Не слышу, повторите!
– Баба была – во! Водяру хлестала – дай бог! Парашютистка из Киева. Он еще тогда в «Амре» пел. Как услышала его блеяние, так и офонарела. Ну, я, бля, из принципа пригласил его к столу. Ну, ничего, я ему заменю черного полковника.
– Совершеннейшая правда, мой друг. Как раз на этом месте, где мы сидим, была его камера.
– Мы здесь едим и пьем, а они здесь страдали.
– Для того, дорогой мой, они страдали, чтобы мы теперь здесь радовались жизни..
– Да при чем тут она! Гори она огнем со своим парашютом. Я же из принципа, Славик…
– Я очень извиняюсь, дорогой Вахтанг, что вмешиваюсь. Но камера товарища Серго была в том крыле, мы сейчас там винный подвал содержим.
– …Приезжают, тоскуя по Севану, а живут у нас на Черном море…
– Пусть живут, кому они мешают!
– Пусть живут, конечно, но я же из принципа, Славик… Если ты тоскуешь…
– Предлагаю организовать экскурсию в камеру товарища Серго!
– Рок! Рок!
– Между ножек!
В свете молнии из адской темноты ночи белопенные волны и волны безумия на веранде. Молнии неба и жалкие вспышки нашего фотокора, запечатлевающего пиршество. Неожиданно смолк ливень, смолкла и музыка. Я оглянулся.
Музыканты, покинув свое высокое место, сидели за столиком и ели. Чуть отделенный от всех, окруженный щебечущей стайкой поклонниц, ел Арменак. Вернее, давал себя кормить. Из большой тарелки, куда сдернули мясо, по крайней мере, с пяти шампуров, девушка, сидевшая рядом, брала вилкой мясо и отправляла в сладкогласный рот Арменака. Над топырящимся крахмалом салфетки сухонькое надменное лицо. В руке кусок хлеба, который он держит двумя пальцами через бумажную салфетку.
Частые порции мяса оттопыривали то одну, то другую щеку. Крепкие желваки, захватывающая дух опасность глотательного движения, нежные, обожающие глаза поклонниц, следящие за ним.
– Сто у вас хорошо – это девоцки. Русски девоцки – луци девоцки в мире.
– Ну, неужели только девочки, милый Арменак?
– Мальцики тозе, – страдальческим глотком освободив переполненный рот, хохочет Арменак.
– Скорпион! – вдруг раздался мужской голос в сопровождении душераздирающего визга женщины. Все повскакали с мест и, опрокидывая стулья, ринулись на голос.