Санин (сборник)

Арцыбашев Михаил Петрович

Девушки пошли рядом впереди, а корнет и Паша Афанасьев тоже рядом, сзади.

– Трам… та-та… трам… та-та… там! – тихо и с удовольствием повторял за мотивом корнет.

– Терпеть не могу военной музыки! – сказал Паша Афанасьев, брезгливо морщась, не потому, что ему действительно были неприятны звуки труб, – в таком прозрачном воздухе все звуки были чисты и приятны, – а потому, что корнет казался ему пошлым и раздражал его.

– Разве? – спросил корнет дружелюбно и высоко поднял брови.

– Представьте себе! – с иронией

ответил Паша Афанасьев. – И звуки какие-то пошлые, и мотивы ваши капельмейстеры выбирают какие-то… черт их знает!.. Скажите, пожалуйста, ведь есть же хорошая музыка!.. А впрочем, у них в каждом звуке слышится, что до музыки собственно никому нет никакого дела, а просто надо увеселять обывателей, – ну и увеселяют…

– Что ж, – уступчиво возразил корнет, – все-таки приятно, знаете, в такой чудный вечер послушать хорошенький мотивчик.

Паша Афанасьев посмотрел на него с уничтожающим презрением и закусил себе губу.

– Вот, – с удовольствием прислушиваясь, сказал корнет, – оч-чень хорошо… Это из «Гейши»… – с еще большим удовольствием пояснил он и слегка прищелкнул в такт пальцами.

Паша Афанасьев, окончательно искривив губы, посмотрел на него и хмыкнул носом. Лиза повернула голову и серьезно посмотрела на корнета.

– Ну-с, – сказал Паша Афанасьев, помолчав, – итак, мы все осенью двинемся…

– Да… – резковатым и отрывистым голосом ответила Дора.

– Куда? – спросил корнет удивленно.

– В Петербург! – ответил ему Паша Афанасьев, и ему почему-то стало жаль корнета.

– То есть… А Лизавета Павловна? – тем же удивленным тоном спросил корнет, и в его мужественном голосе что-то вздрогнуло.

– Все, все тронемся!.. – сказал Паша Афанасьев. Корнет замолчал, и на его красивом и неумном лице ничего нельзя было разобрать.

– Вы решили, на какие курсы? – деловито спросила Дора.

– На медицинские, конечно! – с жаром ответил за Лизу Паша Афанасьев.

– На медицинские… – серьезно сказала и Лиза.

– Я думаю, тут не может быть выбора! – горячо заговорил Паша Афанасьев, как-то чересчур молодо размахивая руками. – Что такое при теперешних условиях педагогические курсы? Чепуха!.. Учить тому, чему вам хотелось бы, не позволят, а вдалбливать азбуку… слуга покорный!.. То ли дело медик! В его-то дело вмешаться трудно… А какое, в сущности, счастье хоть одного человека спасти от смерти или страданий!.. Глядишь, совсем пропала жизнь, и вдруг… ведь это только понять надо!..

Добрые большие глаза Паши от волнения покрылись влагой.

– Да, и притом это самое нужное теперь народу! И медику легче всего пропагандировать! – немного в нос отозвалась Дора.

Музыка оборвалась на высокой ноте резкой и звонкой трубы. Стало тихо. Звезды незаметно высветились над городом, а на бульваре потемнело так, что не видно стало уж лиц. В конце бульвара, под большими липами, вспыхивали папиросы и чуть-чуть белели кителя офицеров.

– А впрочем, – проговорил

Паша Афанасьев таким углубленным голосом, точно отвечал на свои собственные мысли, – всякий труд есть труд прежде всего… Исполняй честно свое дело, а польза будет… Дело не в том, чтобы самому зажить настоящей жизнью, чтобы была в ней борьба и победа… Ах, когда я подумаю, что еще два-три месяца, и я буду далеко от всех этих сереньких, сытеньких, спокойненьких людишек, от всех их мелких интересиков, – так у меня даже в груди что-то замрет!

Корнет издал какой-то неопределенный, дрожащий звук.

– Что? – строго спросила Лиза. Корнет промолчал.

– Главное – учиться, учиться и учиться! – резким голосом, точно считая, и встряхивая головой, проговорила Дора. – В этом сила, в этом все!.. Нам нужны только образованные люди, – довольно дилетантов… С голыми руками в наше время ничего не сделаешь!

– Ну да! – сказал в темноте голос Паши Афанасьева. – И не только для того, чтобы что-нибудь сделать, а прежде всего для самого себя, для своей личной жизни прежде всего… Надо знать все, чтобы уметь понимать всю красоту и радость жизни!

– Расширить кругозор… – вдруг неестественно уверенным тоном, в котором было слышно что-то робкое и жалкое, сказал корнет.

Все внезапно замолчали, так что стало даже неловко.

Лиза опять посмотрела на корнета, но в темноте не увидела ничего, кроме белевшего кителя.

Паша Афанасьев засмеялся коротко и враждебно. У него уже не было жалостливого чувства к корнету, а было приятно оборвать его и унизить.

– Для корнета христолюбивого воинства и то слава Богу! – шепнул он Доре.

– Н-да… – сказала Дора, и по голосу ее было слышно, что она сдерживает насмешливую злорадную улыбку.

И оттого, что пропало чисто дружелюбное настроение и сменилось мелкой злорадностью и обособленностью, вдруг всем стало уже не так весело, как-то пусто и неловко.

– Пора по домам, – сказал Паша Афанасьев и почему-то вздохнул.

Дора зевнула.

– Да-а…

Они все проводили Дору до ворот ее дома и пошли назад втроем. Дорогой Паша Афанасьев спрашивал корнета, читал ли он Ницше и Маркса. Корнет отвечал, что читал; но в голосе его была слышна неуверенность, и когда Паша Афанасьев злорадно спрашивал его, помнит ли он то или то, корнет каким-то мучительно-тупым голосом и дыша через нос говорил:

– Не помню, право… Кажется, это я пропустил… Знаете, так мало времени свободного…

Лиза серьезно слушала их, и ей было странно, что одно время, еще так недавно, она собиралась замуж за корнета. Теперь она подумала, что этого ни в каком случае не будет, и почему-то ей стало грустно.

Паша Афанасьев остановился у своего дома, а корнет проводил Лизу еще несколько шагов до калитки ее двора. Им было слышно, как Паша Афанасьев, подымаясь на деревянное крыльцо, стучал каблуками, а потом загремел щеколдой.