Сапфировая скрижаль

Показавшееся над собором солнце залило площадь Сокодовер кроваво-красными лучами.

Фра Эрнандо де Талавера, исповедник Ее Величества Изабеллы, королевы Кастилии,

— Полагаю, это не первое аутодафе, на котором вы присутствуете, донья Виверо?

— Ошибаетесь. Меня неоднократно приглашали на подобные церемонии, но я никогда не соглашалась. И если бы Ее Величество не настаивала так сильно на моем присутствии тут сегодня, я полагаю, что…

Звон колоколов собора и близлежащих церквей заглушил конец фразы.

На площадь входила процессия.

Первое, что бросалось в глаза, — крест. Огромный крест, завешенный черной вуалью — престол Господень и колесница Господня воинства, — который несли на себе доминиканцы из королевского монастыря. Его цвет был хорошо знаком: темно-зеленый. Откроют крест взорам только в момент торжественного отпущения грехов. В тени креста следовали солдаты в касках и с алебардами, монахи в клобуках и священники, поющие осанну.

Стройными рядами, двумя параллельными колоннами, в строгом порядке шли представители светской и церковной властей: коррехидор за городскими старшинами, настоятель за канониками, за ними — члены трибунала. Генеральный обвинитель нес хоругвь — прямоугольник из багровой тафты, украшенный вышивкой и серебряными кисточками, с изображением орудий Инквизиции. Знамя Веры.

Шествие открывали грешники. Примерно около сотни человек, облаченные в шафранные шерстяные балахоны, со свечами в руках и остроконечными колпаками на головах.

Толпа вокруг зашевелилась — каждый пытался протолкаться вперед, на почетные места, где, казалось, собрались все мало-мальски важные персоны Толедо.

Между трибуной и помостом возвышались окруженные решеткой подмостки. Именно там, в клетке, на виду у всех, разместят приговоренных, чтобы публике были видны все нюансы их последующего поведения: стыд, боль или раскаяние.

На один из пюпитров пажи поставили шкатулку, в которой содержались приговоры, а на второй водрузили два больших драгоценных подноса, на которых лежали епитрахиль и стихарь.

Раздался голос каноника, державшего в одной руке крест, в другой требник.

— Мы, коррехидор, мэры, альгвасилы, рыцари, старейшины и нотабли, жители благородного города Толедо, истинные и верные христиане, послушные Святой Матери Церкви, клянемся на четырех Евангелиях, лежащих перед нами, хранить и охранять Святую Христову Веру. И, насколько хватит наших сил, преследовать, искоренять и принуждать искоренять тех, кого подозревают в ереси или богохульстве. За сии деяния наши Господь и Четыре Евангелия защищают нас, и да спасет Господь наш, чье дело мы защищаем, плоть нашу в мире сем и душу нашу в мире ином. Ежели совершим мы противное, да взыщет он с нас строго и заставит заплатить дорогую цену, как скверных христиан, умышленно поминающих Его Святое Имя всуе!

Толпа, запрудившая улицы, единодушно воскликнула:

— Аминь!

Во время речи каноника Эрнандо де Талавера оставался невозмутим, едва ли не равнодушен, словно пребывал где-то в другом месте, в тысячах лье отсюда. Отсутствующее выражение было еще заметнее оттого, что являлось полной противоположностью сосредоточенного лица его соседки: она не сводила глаз с разворачивающейся сцены.

К инквизитору медленным торжественным шагом направился следующий персонаж. Подойдя, он опустился на колено и замер в ожидании. Плавным жестом фра Франсиско де Паррага осенил прелата крестным знамением.

— Кто этот коленопреклоненный человек? — тихонько поинтересовалась Мануэла Виверо.

— Святой отец, брат Томас Рибера из ордена доминиканцев, подготовитель дел для судебного разбирательства Верховного суда.

Священник поднялся и подошел к одному из пюпитров. Бросив быстрый взгляд на стоящих в клетке грешников, он вздохнул и провозгласил:

— Есть ли грешники, более противные Господу, более достойные наказания, нежели те, кто блюдет заповеди Моисея, — эти коварные марраны? Для них упование — безрассудство, терпение — упрямство. Это создания, чья жизнь постыдна и ненавистна всем праведным людям и Господу. Следовательно, это справедливо, что Святой трибунал вас сегодня карает, защищая дело Господне! Exurge Domine, judica causam tuam! Восстань, Господь, защити дело Твое!

Рибера перевел дух, затем поднял указующий перст на грешников и с силой повторил:

— Exurge Domine!

Мануэла подавила дрожь, хотя апрельское солнце высоко поднялось на ясном небосводе, и уже неделю в Толедо стояла необычно теплая погода.

Она с удивлением услышала свой голос, с некоторой наивностью спрашивающий:

— Их сожгут прямо здесь? Сразу же?

— Нет. Святая Церковь ни в коем случае не может приговаривать к смерти и, уж, безусловно, не может умерщвлять. Как только чтение приговоров завершится, приговоренных передадут в руки светских властей и выведут за стены города, туда, где уже сооружены костры. Вы сами сможете в этом убедиться чуть позже.

— Полагаю, на сожжении толпа тоже присутствует?

— Да.

— Большая?

Губы Талаверы искривила горькая улыбка.

— Донья Мануэла… У вас репутация женщины, много читающей, неужели вы до сих пор не поняли, что зрелище чужих страданий доставляет человеку ни с чем не сравнимое удовольствие? Мне даже доводилось видеть, как некоторые помогают собирать обуглившиеся кости и сопровождают палачей, будто хотят убедиться, что еретиков действительно отправляют в то место, которого они никогда и не должны были покидать.

Монах-доминиканец начал зачитывать список обвинений, насыщенный перечислением проступков, и приговоры. Вскоре его сменил следующий клирик. Затем еще один. И все они вещали одинаковым тоном и с одинаковыми интонациями. Исполненные патетики и значимости, они старались держать аудиторию в напряжении с помощью изощренного ораторского искусства.

Сколько же времени длилось это чтение? Шесть часов? Восемь? Когда оно завершилось, солнце уже скрылось за собором. К тяжелым ароматам воска и ладана, вони подгоревшего сала и прожаренной пищи, которой торговали бродячие торговцы, примешивались какие-то едкие запахи.