Сапфо, или Песни Розового берега
Шрифт:
Подобный, не совсем честный подход к воображению слушателей был недавним личным открытием Алкея, и он теперь пытался использовать его и в других своих произведениях.
Вот и сейчас, как только Алкей дошел до слов «булаты халкидские, пояс и перевязь», он заметил, как у Фаона, который слушал песню не переводя дыхания, так заблестели глаза, словно расписной халкидский булат юноше уже дали подержать лично в руки.
Со всех сторон послышались возгласы одобрения, участники праздника давали понять, что песня Алкея доставила им не меньшую радость, чем
— Но, Алкей, если мне не изменяет память, ты как-то рассказывал за столом, что и тебя однажды тоже, как и Архилоха, постигала на войне крупная неудача, — неожиданно раздался на поляне густой, спокойный голос Дидамии. — Помнишь, когда наши соотечественники из Митилены на азиатском берегу все же потерпели поражение, ты говорил, что потерял на берегу свой щит.
Что и говорить, Дидамия обладала поистине завидной памятью, так как привыкла все когда-либо услышанное и интересное записывать если даже не на пергаменте или на восковой табличке, то хотя бы у себя в уме.
— Да? Разве я это рассказывал? — несколько смутился Алкей.
— Было дело, — весело подтвердил из хора чей-то задорный женский голос.
— Но заметьте: я тогда просто потерял свой щит, а не нарочно забросил его в кусты от трусости, как Архилох…
— Но ведь ты тоже вернулся домой без своего щита, — подсказала Глотис, недолюбливавшая Алкея за его, как она говорила, «какое-то слишком петушиное бахвальство». — Мудрецы учат нас судить о событии по конечному результату, а не по помыслам, которые носятся в человеческих умах в разные стороны, подобно беспокойным ветрам…
— И потом: я ведь не сочинял об этом бахвальских стихов, — добавил с досадой Алкей. — У меня хотя бы хватило разума не хвалиться перенесенным бесчестием, и тем более не слагать о нем песню.
— А кто скажет, что в данном случае правильнее: умолчать или открыть всем то, что осталось у тебя за душой? — возразила Алкею Дидамия.
— Лично я убежден, что иногда в своей песне сочинителю тоже следует прятаться, как воину за щитом, — сказал Алкей, который сам все еще находился под сильным впечатлением от собственной песни про оружие.
— Пусть свое слово на этот счет скажет и Сапфо, — предложил Эпифокл. — Ведь насколько я понимаю, спор, у нас здесь неожиданно возникший, касается вовсе не одного щита, и даже не двух потерянных щитов, но подлинных, живительных источников поэзии!
И все участники «первых фаоний» действительно обратились в сторону Сапфо, которая молча слушала разгоревшийся спор, по-прежнему беспокойно теребя кольца на руках.
А Сапфо никак сегодня не могла как следует настроиться ни на песнопения, ни тем более на диспут, потому что постоянно думала: скоро праздник закончится, пройдет не так уж и много времени, солнце сделает на небе один круг — и «фаонии» точно закончатся…
И сразу же после этого Фаон уедет.
Как быть? Как задержать бешено рвущееся вперед время? Как остановить дурацкий стук не в меру разбушевавшегося сердца, которое, несмотря на все молитвы, упрямо не хотело сдаваться и слушаться голоса рассудка?
Может быть, есть смысл просто объявить, что Фаон может остаться?
Но как объяснить подобную непоследовательность подругам?
И, главное, хочет ли этого сам Фаон?
Боги, насколько же больнее окажется ее рана, если Фаон, когда ему будет разрешено остаться, все же начнет радостно собираться в путь!
Как же найти выход из этого тупика, из настоящего лабиринта, где, почище бешеного быка Минотавра, мечется женская страсть, правильное, единственно верное решение?
Для того чтобы нащупать путеводную нить, которая должна наконец-то вывести на свет, Сапфо нужно было хотя бы еще немного времени.
Но ужасный момент «сразу же после праздника» наступит уже через несколько часов, и сейчас любая прошедшая минута — предвестница вечной разлуки.
Поэтому Сапфо с самого начала «фаоний» с беспокойством, чаще, чем следовало бы, поднимала голову на небо, и ей казалось, что с каждым разом оно неуловимо темнеет, незаметно, но — вечереет.
— Для меня всегда лучше — сказать, — тихо и как-то неохотно проговорила Сапфо. — То, что Архилох написал насмешливую песню о своем щите, для меня означает, что этот самый щит, оставшийся валяться в кустах, продолжал потом долго мучить его совесть…
— Ну, конечно, совесть! Какая еще совесть? — возмутился Алкей, которому совершенно не понравился ответ Сапфо.
«Все ясно — наверняка у них все было, не будут же зря говорить люди», — пронеслось молнией у него в уме.
— Разве вы сейчас не слышали своими собственными ушами, что песня Архилоха — грубое издевательство над всеми, кто продолжал биться до последней капли крови и даже погиб в славном бою, и что-то вовсе не похоже… — начал было Алкей, но Сапфо его мягко перебила.
— Но ведь Архилох — мужчина, — сказала она просто. — А это значит, что ему трудно открыто высказывать свои чувства, и потому поневоле приходится постоянно прятаться за насмешливость. Ты, Алкей, сказал чистую правду о том, что мужчине гораздо проще скрывать, чем говорить о своей душе свободно и серьезно.
— Ты победил, Алкей! — громко воскликнул Фаон и немедленно вручил Алкею свой венок.
Некоторые девушки тоже подарили Алкею цветы, однако он почему-то не испытал в этот момент ликования победителя, чувствуя внутри какое-то неясное сомнение и непроходящее раздражение.
Нет, «фаонии» с самого начала получались почему-то совершенно не такими, как Алкей их себе представлял!
— Прекрасно, Алкей, ты как всегда — великолепен, — поспешно согласилась Сапфо. — Но все же, Эпифокл, раз ты уже начал, спой нам что-нибудь еще из песен Архилоха — мне так приятно слышать сейчас живой голос моего друга. Правда, его песни лучше всего воспринимаются не под переборы струн лиры, а под резкие звуки фригийской дудки. И при этом Архилох еще обычно крепко притопывал ногой на каждом сильном слоге своего стиха, так что делалось страшно, что под ним вот-вот провалится земля…