Сашенька
Шрифт:
— Душенька! — проревел он, не обращая внимания на жандармов. — Вот и ты! Иди сюда! Тебя все ждут!
В эту секунду Сашеньке показался удивительно приятным исходивший от него запах коньяка и сигар, и она с наслаждением вдыхала этот аромат.
После тюремной духоты она ощутила колючий ветер северной зимы. Лимузин ее отца с цепями на колесах (чтобы не скользили по гололеду) тронулся им навстречу. Пантелеймон, в красном сюртуке с золотыми галунами, обежал вокруг, чтобы отворить Сашеньке дверь, и девушка, теряя силы, упала на кожаные, приятно пахнущие сиденья. В серебряной
— Пантелеймон, поехали домой, сердцеед! Крастакой матери Менделя! И революцию туда же, и всех чертовых идиотов! — Лала округлила глаза, обе пассажирки рассмеялись.
Когда они оказались на мосту, Лала протянула Сашеньке коробку ее любимого печенья и бабушкин еврейский медовик. Она жадно проглотила угощения, размышляя над тем, что еще никогда так не любила шпиль Адмиралтейства, великолепие рококо Зимнего дворца и золотые купола Исаакиевского собора. Она ехала домой. Она свободна.
На Большой Морской дядя Гидеон распахнул дверцу автомобиля, Сашенька побежала вверх по лестнице, мимо Леонида, старого дворецкого, у которого даже слезы на глаза навернулись, когда он кланялся в пояс молодой баронессе, как деревенский мужик молодой хозяйке. Гидеон бросил ему на руки свою пушистую шубу — дворецкий чуть не упал под ее весом — и приказал одному из лакеев стянуть с него сапоги.
Сашенька, чувствуя себя маленькой девочкой, которую время от времени показывали слишком занятому отцу, вбежала в его кабинет. Дверь была не заперта. Только бы он был там! Она не знала, что и делать, если его там не застанет. Но он сидел в своем кабинете. Цейтлин, в галстуке-бабочке и коротких гетрах, разговаривал с Флеком.
— Что ж, Самуил, начальник тюрьмы потребовал четыреста рублей, — говорил семейный адвокат, внешностью напоминавший жабу.
— По сравнению с тем, что ушло на Андроникова, это мелочь…
— И тут отец увидел Сашеньку.
— Слава Богу, ты дома, моя дорогая лисичка-сестричка! — выдохнул он, вспомнив одно из ее детских прозвищ. Он распахнул объятья, она бросилась к нему, почувствовала, как его коротко подстриженные усы щекочут ее шею, ощутила знакомый запах отцовского одеколона. Она поцеловал его в шершавую щеку. — Снимай шубу.
Он провел дочь в зал. Леонид, послушно следуя за госпожой, помог снять ей шубу, накидку, шаль.
Сашенька заметила, что отец с неприязнью, подергивая ноздрями, оглядывает ее с ног до головы.
Она совсем забыла, что на ней все еще надет форменный передник. Внезапно она почувствовала, как воняет тюрьмой ее одежда.
— Ой, Сашенька, это кровь? — воскликнул ее отец.
— Дорогая, тебе нужно выкупаться и переодеться, — воскликнула Лала своим хриплым голосом. — Люда, немедленно готовь ванну.
— Сашенька, — пробормотал Цейтлин. — Слава Богу, ты дома.
Ей не терпелось принять ванну, но она задержалась, наслаждаясь замешательством отца и слуг.
— Да! — воскликнула она срывающимся голосом. — Я побывала в тюрьме. Я видела могилы, которые называются царскими тюрьмами. Я уже не та благородная девица из Смольного, которую вы знали раньше!
В наступившем за этим заявлением молчании Лала взяла Сашеньку за руку и повела наверх, на третий этаж, в их собственное царство. Здесь каждая потертость на ковре, каждая трещинка на стене, каждое пятно сырости на розовых обоях ее спальни, которые украшали веселые картинки с изображением пони и кроликов, напомнили Сашеньке о ее детстве с Лалой, своими руками отделавшей комнату, чтобы создать уютный уголок для своей единственной воспитанницы.
Уже на площадке был, как обычно, слышен запах хвойного экстракта «Пирс» и соли «Эпсом» для ванн.
Лала повела Сашеньку сразу в ванную, где на полочках выстроились всевозможные туалетные принадлежности, доставленные прямо из Англии: красивые голубые, желтые и зеленые бутылочки с лосьонами, маслами и эссенциями. Толстый брусок душистого английского мыла, черный, потрескавшийся, такой любимый, ждал на деревянной полочке.
— Что у нас сегодня? — спросила Сашенька.
— Как всегда, — ответила Лала. Сашенька, несмотря на то что считала себя уже взрослой женщиной, не возражала, когда Лала стала ее раздевать.
Провонявшие вещи она отдала Люде.
— Сожгите их, будьте добры, милочка, — велела Лала. Сашенька обожала ощущение мягкого ковра под ногами и обволакивающие ее легкие ароматы. Она посмотрела на себя нагую в запотевшем зеркале, поморщилась от увиденного, пока Лала усаживала ее в ванну. Вода была такой горячей, а сама ванна (тоже английская, выписанная с Бонд-стрит) такой глубокой, что Сашенька тут же прикрыла глаза и откинулась назад.
— Сашенька, дорогая, я знаю, ты устала, — начала Лала, — но расскажи, что произошло? Ты хорошо себя чувствуешь? Я так волновалась…
И гувернантка разрыдалась: по щекам покатились огромные слезы.
Сашенька села и поцеловала заплаканную Лалу.
— Лала, не волнуйся. Со мной все хорошо… — Но, расслабляясь в ванной, она мысленно вернулась к своему последнему разговору с Менделем минувшим летом…
Спускались сумерки. Солнце село за сосновый бор.
В сиреневом свете звенела тишина.
Сашенька лежала, чуть раскачиваясь, в гамаке за их загородным домом и читала стихи Маяковского, как вдруг ее мерное покачивание прервалось. На гамак легла рука Менделя.
— Ты готова, — произнес он, зажав в зубах папиросу.
— Когда мы вернемся в город, ты поведешь агитацию среди рабочих, научишь их тому, что знаешь сама. Потом вступишь в партию.
— Меня примут не потому, что я ваша племянница?
— Родство меня мало волнует, — ответил Мендель.
— Что оно в сравнении с историей?
— А как же мама и папа?
— А при чем здесь они? Твой отец — сверх эксплуататор и пиявка на теле рабочего класса, а твоя мать — да-да, моя родная сестра — представительница вырождающейся буржуазии. Они стоят на пути исторического процесса. Семья в нашем деле неуместна. Пойми это, и навсегда станешь свободной.