Сашенька
Шрифт:
— Одеяло? Это мех шиншиллы с шелковой подкладкой для удобства баронессы.
— Я сюда не войду, — твердо заявила Сашенька.
Гольден сник, но продолжал настаивать.
— А если я скажу тебе, что это вовсе не ерунда, что эта дверь ведет в тайный мир, где нас никто не увидит, никто не потревожит, где я буду любить тебя больше жизни? Знаю, это не дворец. Может, это жалкий сарай, но здесь я хочу поклоняться тебе, холить и лелеять тебя, не теряя ни секунды, ведь жизнь так коротка в этом мире, полном опасностей. Может быть, это прозвучит глупо, но я встретил тебя в расцвете лет. Я еще не стар, но уже не мальчик и знаю себя. Ты единственная
Она открыла книгу — на странице с ее любимым стихотворением «Талисман» лежала засушенная редкая орхидея. Он процитировал Пушкина:
И, ласкаясь, говорила: «Сохрани мой талисман: В нем таинственная сила! Он тебе любовью дан».— Ты не перестаешь меня удивлять, — прошептала она. Сашенька была так тронута, так страстно хотела его поцеловать, что у нее дрожали руки. Она вошла в сарай, ногой захлопнула дверь. Все здесь — инструменты, зерно, чьи-то сапоги — казалось таким живым, наполненным любовью, как сама Сашенька.
Беня обнял ее; по его взгляду, по его губам она поняла, что он говорил серьезно, он на самом деле ее любит, и сейчас в своем маленьком мирке они наслаждались одним из тех священных мгновений, которые случаются раз или два в жизни, — если вообще выпадет такое счастье. Она хотела сберечь его, запечатать в бутылку и вечно хранить в памяти, чтобы всегда иметь возможность достать и пережить его заново, но она была так очарована, что даже эту мысль не смогла удержать. Она потянулась к Бене, стала целовать его снова и снова, пока не пришло время возвращаться. Но даже когда они расстались, она про себя повторяла:
«Сохрани мой талисман: в нем таинственная сила! Он тебе любовью дан». Она почти не верила, что кто-то мог посвятить ей подобные слова.
21
— Ну кто там еще? Я пожалуюсь в домком! Прекратите шуметь! Три часа ночи! — орал Мендель Бармакид, член Оргбюро ЦК партии, зампредседателя Комитета партийного контроля, депутат Верховного Совета. От громкого стука в дверь проснулась его дочь Лена и минуту лежала, улыбаясь до смешного театральной ярости отца. Она представила, как он стоит в своем древнем халате в рубчик, грязном и побитом молью.
Лена слышала, как он открыл дверь квартиры в Доме правительства на Набережной.
— Что случилось, Мендель? — позвала его жена Наташа. Теперь и мама проснулась; Лена ясно представила себе большую толстую якутку с выраженными монголоидными чертами лица, в синем просторном халате.
Родители с кем-то переговаривались. Кто бы это мог быть?
Лена спрыгнула с кровати, натянула алое кимоно, надела очки, вышла из комнаты, повернула за угол и направилась ко входной двери.
Она видела, как отец трет свои покрасневшие глаза и украдкой поглядывает на пузатого великана. В начищенных до блеска сапогах, в безукоризненной красно-синей форме НКВД, держа в одной руке кавалерийскую плеть, а в другой, унизанной дешевыми перстнями, — инкрустированный драгоценными камнями маузер, Богдан Кобулов свысока разглядывал семейство Бармакидов. Он пришел не один. Кто это? Чего они хотят, папа?
Не успел Мендель и рта раскрыть, как Кобулов уверенно прошествовал в квартиру; от запаха его турецкого одеколона у Лены защипало глаза.
— Добрый вечер, Мендель. По постановлению Центрального комитета вы должны пройти с нами. — Из-за сильного акцента, выдававшего в нем грузинского крестьянина, его с трудом можно было понять. — Нам необходимо провести обыск в квартире и опечатать ваш кабинет.
— Вы его не заберете, — сказала Лена, преграждая чекистам путь.
— Ладно! А ну назад! — велел Кобулов на удивление высоким голосом. — Если вы будете мне мешать и вертеться под ногами, я сотру вас всех в порошок, включая и эту кобылку. Для вас же лучше вести себя прилично. Есть вещи, которыми бы я с большим удовольствием занялся в этот ночной час, вместо того чтобы пререкаться с вами.
Он поиграл мускулами.
Лена вперила взгляд в курчавые волосы мучителя, в рукоять его пистолета, но отец положил руку ей на плечо и мягко убрал с дороги.
— Спасибо, Владлена, — презрительно усмехнулся незваный гость, назвав Лену полным именем.
— Добрый вечер, товарищи, — поздоровался Мендель со своим польско-еврейским акцентом, от которого он так и не избавился, — будучи членом партии с 1900 года, я подчиняюсь любым распоряжениям Центрального комитета.
— Отлично! — Кобулов издевательски осклабился.
Лена, которой исполнилось двадцать лет и которая училась в институте, почувствовала, как сильно этот необразованный чекист из какой-то грузинской деревушки ненавидит старых большевиков, советскую элиту, ненавидит их библиотеки, их мечтания, интеллектуальное превосходство.
— Я могу одеться, товарищ Кобулов? — спросил Мендель.
— Вам помогут ваши женщины. Один из моих парней проводит вас. Где оружие? — Лена знала от отца, что товарищ Сталин терпеть не может самоубийств.
— Наган на тумбочке у кровати, вальтер в кабинете, — прогудел Мендель, хромая назад в спальню.
— Я, пожалуй, сяду, — пробормотала Наташа. Она без сил упала на диван в гостиной.
— Мама! — воскликнула Лена. Наташа, что с тобой? — спросил Мендель.
— Ничего страшного. Лена! Пойди, пожалуйста, помоги папе одеться. — Наташа, тяжело дыша, опустила голову на диван.
Лена принесла матери стакан воды, посмотрела, как чекисты открывают ящики стола и на полу отцовского кабинета растут горы бумаги. В 1937–1938 годах в их доме каждую ночь производились аресты и рейды — она слышала, как глубокой ночью гудел лифт, видела, как у ворот останавливаются черные «воронки». На следующее утро на дверях квартир красовалась печать НКВД.
«ЧК защищает революцию, — как-то объяснял ей отец. — Никогда это ни с кем не обсуждай». Но аресты прекратились уже год назад, все закончилось. Должно быть, это какая-то ошибка.
— Мендель, — окликнул его Кобулов, — у вас есть письма в ЦК или вам из ЦК? Старые? — Он имел в виду письма Сталина.
— В сейфе, он открыт, — ответил Мендель из спальни.
К удивлению дочери, у отца хранилось несколько открыток от Сталина, отправленных им из ссылки, несколько записок двадцатых годов и отпечатанные на пожелтевших листах мемуары с похожими на паутинку примечаниями Менделя. Ее отец такой скромник. Он рассказывал о своих приключениях, но никогда не забывал упомянуть других.