Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

Где-то среди моих десяти дней в Париже (и Бретани) было мне какое-то озарение, которое, похоже, снова меня изменило, к тому, что, наверное, еще семь лет или больше будет моим лекалом: по сути, сатори: японское слово, означающее «внезапное озарение», «неожиданное пробуждение» или же просто «дали в глаз». – Как бы там ни было, что-то и впрямь случилось, и в моих первых грезах после этой поездки, а я теперь дома, перегруппирую все смешанные богатые события тех десяти дней, похоже, что сатори мне вручил таксист по имени Реймон Байе, а в другие разы мне кажется, это мог оказаться и мой паранойный страх на туманных улицах Бреста, Бретань, в 3 часа ночи, а еще иногда я считаю, что это был месье Кастельжалу и его ослепительно красивая секретарша (бретонка с иссиня-черными волосами, глаза зеленые, передние зубки со щелочкой в самый раз в съедобельных губках, белый шерстяной вязаный свитер, с золотыми браслетами и духами) либо официант, который мне сказал: «Paris est pourri» (Париж прогнил), или же исполнение Моцартова «Реквиема» в старой церкви Сен-Жермен-де-Пре с ликующими скрипачами, махавшими от радости локтями, поскольку пришло столько уважаемых людей, забили все скамьи и особые стулья (а снаружи туманится), или же, во имя Небес, что? Прямые аллеи деревьев Садов Тюильри? Или ревущий размах моста над гремучей праздничной Сеной, по которому я шел, держась за шляпу, зная, что дело не в мосте (выстроенном на скорую руку на Quai des Tuileries [2] ), но это меня мотает от обилия коньяка и нервов, и без сна, и от реактивного авиалайнера всю дорогу от Флориды, двенадцать часов с аэропортовыми треволненьями, или тут бары, или муки мешают?

Как и в прежней автобиографической книге, здесь я стану пользоваться своим подлинным именем, полным в данном случае, Жан-Луи Лебри де Керуак, поскольку вся история – о моем поиске этого имени во Франции, и я не боюсь выставить настоящее имя Реймона Байе под пристальные взоры общественности, потому что, в связи с тем фактом, что он мог оказаться причиной моего сатори в Париже, могу о нем сказать единственное – он был любезен, добр, умел, хипов, отчужден и множество всего другого, а преимущественно просто-напросто таксист, которому выпало везти меня на летное поле Орли на обратном пути домой из Франции: и у него, само собой, из-за этого не будет неприятностей – А кроме того, вероятно, и не увидит никогда своего напечатанного имени, потому что столько книг нынче публикуется в Америке и Франции, что ни у кого нет времени за ними всеми следить, а если ему кто-нибудь скажет, что имя его пропечатано в американском «романе», он, вероятно, и не отыщет никогда, где купить его в Париже, если его вообще переведут, а если и найдет, ему не повредит прочесть, что он, Реймон Байе, превосходный джентльмен и водитель такси, которому удалось впечатлить американца, везомого за деньги в аэропорт.

Compris? [3]

Но я же говорю, не знаю, как мне досталось это Сатори, а сделать тут можно одно – начать сначала и, может, я найду прямо в поворотной точке истории и отправлюсь радоваться до самого ее конца, сказки, рассказываемой ни по какой иной причине, а только за компанию, что есть иное (и мое любимое) определение литературы, сказки, которую рассказывают за компанию и дабы научить чему-нибудь из религии, либо религиозному почтению, о подлинной жизни, в этом подлинном мире, который литература должна (и здесь так и делает) отображать.

Иными словами, и после этого я заткнусь, придуманные истории и романтические романы о том, что произойдет, ЕСЛИ, – для детей и взрослых кретинов, которые боятся прочесть себя в книжке ровно так же, как могут бояться смотреть в зеркало, когда болеют или ранены, или с бодуна, или с ума сошли.

Книжка эта скажет, по сути, пожалейте всех нас и не злитесь на меня за то, что я все это написал.

Я живу во Флориде. Прибыв в пригороды Парижа на большом реактивном лайнере «Эр Франс», я заметил, как зелены северные местности летом, потому что зимние снега стаяли прямо на этот луг слизнелютиков. Зеленей любой опальмеченной земли когда угодно, а особенно в июне перед тем, как август (Ao^ut) все иссушит. Самолет коснулся земли без джорджианского сучка и задоринки. Тут я имею в виду тот самолет, полный выдающихся респектабельных атлантцев, что нагрузились подарками году в 1962-м и отправились назад в Атланту, и тут лайнером пульнуло в ферму, и все погибли, он даже от земли не оторвался, и пол-Атланты вымерло, а подарки разбросало, и они сгорели над всем Орли, огромная христианская трагедия, французское правительство там вообще не виновато было, поскольку летчики и экипаж стюарда все были французские граждане.

Самолет коснулся земли, как надо, и вот мы в Париже серым холодным утром в июне.

В аэропортовом автобусе американский эмигрант спокойно и радостно курил трубку и беседовал со своим приятелем, только что прибывшим другим самолетом, вероятно, из Мадрида или чё-то вроде. В моем же самолете я не разговаривал с усталой американской девушкой-художницей, потому что над Новой Шотландией она заснула в одинокой холодрыге после истощенья Нью-Йорка и оттого, что пришлось покупать миллион выпивок тем, кто за нее там нянькался – да и не мое это дело вообще. В Айдлуайлде она поинтересовалась, не собираюсь ли я искать в Париже мою старую зазнобу: – нет. (А по-хорошему надо бы.)

Ибо в Париже я был человеком одиночей некуда, если такое возможно. 6 утра и дождь, и я сел на аэропортовый автобус в город, поближе к Les Invalides [4] , потом на такси под дождем, и я спросил у шофера, где тут гробница Наполеона, потому что знал, она тут где-то рядом, не то чтоб важно, однако после периода, как я его воспринял, хмурого молчанья он наконец ткнул пальцем и сказал «l`a» (там).

У меня все чесалось, так хотелось посмотреть Sainte Chapelle [5] , где Святой Луи, король Франции Людовик IX, установил кусок Истинного Креста. Мне так и не удалось даже близко, только десять дней спустя, пролетая мимо в такси Реймона Байе, и он про нее упомянул. Еще не терпелось мне посмотреть церковь St Louis de France на острове Святого Людовика в речке Сене, потому что так называется церковь, где меня крестили в Лоуэлле, Массачусетс. Когда я наконец до нее добрался и посидел со шляпой в руке, глядя, как парни в красных куртках дуют с алтаря в длинные трубы, на орган наверху, красивые средневековые cans`os, они же кантаты, от которых у Генделя слюнки текут, как вдруг мимо проходит женщина с детишками и мужем и кладет двадцать сантимов (4c) в мою бедную измученную непонятую шляпу (которую я держал кверх тормашками от благоговения), поучить их caritas, оно же милости с любовью, что я принял, дабы не смущать ее учительских инстинктов, либо детишек, а мама моя дома во Флориде сказала: «Чего ж тогда ты не положил эти двадцать сантимов в ящик для бедных», о чем я забыл. Недостаточно, чтобы о них призадуматься, а кроме того, первым делом, оказавшись в Париже, после того, как вымылся в своем гостиничном номере (с большой круглой стеной внутри, за нею колодец трубы, наверное), я дал франк (20c) французской нищенке прыщавой, говорившей «Un franc pour la Francaise» (Франк француженке), а потом еще дал франк нищему дядьке в Сен-Жермен, коему потом заорал: «Vieux voyou!» (Старый хулиган!), а он рассмеялся и говорит: «Что? Хули– ган?» Я говорю «Да, ты старого французского канадца не проведешь» и сегодня интересно вот, обиделся ли он, потому что на самом деле я хотел сказать «Guenigiou» (старьевщик), а вылетело «voyou».

Guenigiou и есть.

(Старьевщик надо писать «guenillou», но не так оно выходит на 300-летнем французском, который сохранился нетронутым в Квебеке, и его по-прежнему понимают на улицах Парижа, не говоря уж о сеновалах Севера.)

Там по ступенькам этой великолепной огромной церкви La Madeleine [6] спускался величавый старый бродяга в полной бурой мантии и с седой бородой, не грек и не патриарх, просто, быть может, какой-нибудь старый член Сирийской Церкви; либо так, либо сюрреалист оттягивается смеху ради? Не-е.

Первое поперву.

Алтарь в церкви Мадлен – великанский мраморный скульпт ее (Марии Магдалины), громадный, как городской квартал, и окружен ангелами и архангелами. Руки она простирает в жесте Микелангелическом. У ангелов каплют здоровенные крылья. Все это длиной в целый городской квартал. Долгое узкое здание церкви, как мало что странное. Никаких шпилей, никакой готики, но, наверное, в стиле греческих храмов. (Вы чего на свете ради ожидали бы, или же ожидали, что я попрусь смотреть на Эйфелеву башню, сделанную из стальных ребер Баки Бакмастера и озона? Ну тощища же тащиться в лифте и хандрить оттого, что забрался на четверть мили в воздух, а? Я уже так проделывал с «Хэшпайр-стейт-билдинг» ночью в тумане с моим редактором.)

Такси привезло меня в гостиницу, которая была швейцарским пансионом, наверное, но ночной портье оказался этруском (то же самое), а горничная на меня взъелась, потому что дверь и чемодан свои я держал на замке. Дама, управлявшая гостиницей, была недовольна, когда я ознаменовал свой первый вечер диким сексбалом с женщиной моих лет (сорока трех). Ее настоящего имени я сообщить не могу, но это одно из старейших имен во французской истории, гораздо раньше Карла Великого, а он был Пипин. (Князь Франков.) (Происхожденьем от Арнульфа, L’'Ev^eque [7] Мецского.) (Вообразите, что надо сражаться с фризами, алеманнами, баварцами да еще и маврами.) (Внук Плектруды.) В общем, старушка была дичайшей давалкой из вообразимых. Как мне вдаваться в такие туалетные подробности. Я от нее в какой-то момент прям щеками заалел. Надо было ей сказать, чтоб башку в «poizette» засунула, но разумеется (так по-старофранцузски туалет) она была неописуемо восхитительна. Я с нею познакомился в гангстерском неурочном баре на Монпарнасе, пока гангстеров вокруг не было. Она меня покорила. Кроме того, она хочет за меня замуж, естественно, раз я великолепный даровитый сопостельник и приятный парень. Я ей дал $120 сыну на образование, либо на какую-то новостарую местечковую обувку. Мой бюджет она только так подорвала. Денег у меня еще хватало продержаться следующий день и купить «Livres des Snobs» [8] Уильяма Мейкписа Тэкери на Gare St-Lazare [9] . Вопрос не в деньгах, а в душах, что хорошенько увеселяются. В старой церкви Сен-Жермен-де-Пре в тот следующий день я видел нескольких Парижских Француженок – они практически рыдали, молясь под старой кровозапятнанной и дождезамутненной стеной. Я сказал «Ах ха, le femmes de Paris» [10] и узрел величие Парижа в том, что он может оплакивать недомыслия Революции и в то же время радоваться, что они избавились от всей этой долгоносой знати, коей я потомок (Принцев Бретани).

Шатобриан был поразительный писатель, которому хотелось ранних старых любовных романов высшего порядка, нежели тот, что ему предписывал Орден в 1790 году во Франции – он желал чего-то из средневековой vignette [11] , чтоб какая-нибудь молодая деваха подошла на улице и посмотрела ему прямо в глаза, с лентами и бабушкиным шитьем, и той же ночью дом бы сгорел. Мы с моей Пипиной поимели свой междусобойчик для поправки здоровья в тот или иной миг моего очень спокойного пьянства, и я был удовлетворен, а на следующий день видеть ее больше не хотел, потому что ей подавай еще денег. Сказала, что прогуляет меня по городу. Я ей сообщил, что она мне должна еще несколько сдельщин, раундов, капелек и чуточек.