Саттри
Шрифт:
Сидельцы по обе стороны от Хэррогейта повскакивали. Возникла колотушка Уилсона. Он смотрел на ботинки. Он не верил своим глазам. На Хэррогейте нарисовался ужас. Он ухватился за стол, ошалело озираясь, зоб ему раздуло. Заметил свою тарелку. Наклонился к ней. Наблевал на стол.
Мерзкий гаденыш, заверещал Уилсон. Он мелко дергал ботинками, стараясь стряхнуть с них блевотину. Сидельцы напротив Хэррогейта встали из-за стола и наблюдали за сельским мышем с благоговейным страхом. Хэррогейт посмотрел на них слезящимися глазами и выдавил самомалейшую чернозубую ухмылку, а потом его стошнило опять.
Его не видели десять дней. Затем однажды утром, когда все тянулись через кухню со своими тарелками, вот он, застенчиво ухмыляется, черпаком вываливает подливу им на хлебцы. За спиной у него, в пару на бидоне с сигаретой во рту сидел Рыжий Кэллахэн. Где Слассер, никто не спрашивал.
Тем вечером, когда вошли с работ, он, должно быть, принимал душ в кухонной камере, потому что, когда они топали мимо к собственному жилью, молча по двое, дыша холодом, который принесли с собой, Хэррогейт вдруг возник голый у решетки, лицо худое, руки цепляются, словно освежеванная паукообразная обезьяна.
Сат, тихо позвал он. Эй, Сат.
Саттри услышал свое имя. Поравнявшись с самым мелким сидельцем, он вышел из строя. Когда же призрачный тошнила нанесет свой следующий удар, произнес он. Какого хера это ты тут делаешь с голой жопой?
Слушай, Сат, у этого ебаного Уилсона на меня зуб. Мне надо отсюда выбраться.
Откуда?
Отсюда. Из тюряги.
В смысле, сбежать?
Ага.
Саттри покачал головой. Это безумие, Джин, сказал он.
Надо, чтоб ты мне помог.
Саттри снова пристроился в хвост строя. Ты спятил, Джин, сказал он.
В следующий раз увидел он его неделю спустя в четверг, когда его назначили в наряд кормить бедствующих. Нуждающиеся тянулись в своем тряпье, глаза слезились, из носов текло, показывали свои документы у стола и шли туда, где сидельцы разгружали палеты с мешками кукурузной муки или нагребали сушеную фасоль в бакалейные пакеты. Саттри пытался заглянуть им в глаза, но мало кто поднимал взгляд. Забирали подачку и проходили дальше. Бесформенные старухи в тонких летних платьях и с голыми лодыжками, боты разрезаны с боков ножами, чтоб ногам полегче. Стыки понизу их лиц испачканы нюхательным табаком, стянутые шнурками рты. Саттри они казались едва ли настоящими. Словно нищие из синематографа, обряженные для съемок сцены. В обеденный перерыв в полдень они с Хэррогейтом сошлись вместе. Присели к остальным среди фасоли на палетах и развернули сэндвичи.
Что у нас?
Болонская.
У кого-нибудь с сыром есть?
С сыром не давали.
Сат.
Ну.
Тш-ш. Знаешь, где мы?
Где мы?
В смысле, в какой стороне городок?
Хэррогейт говорил громкими сиплыми шепотками, расплевывая хлебные крошки.
Саттри ткнул большим пальцем себе за плечи. Вон в той, сказал он.
Хэррогейт дернул большим пальцем вниз и огляделся. Я вот что прикидываю сделать, сказал он…
Джин.
Ага.
Если ты отсюда сбежишь, с тобой будет как со Слассером.
В смысле – с кайлом на ноге?
В смысле, из заведений всю жизнь вылазить не будешь.
Так, да не так.
Чего это.
Меня не поймают.
Куда пойдешь?
В Ноксвилл.
Ноксвилл.
Черт, да.
А с чего ты взял, что тебя не найдут в Ноксвилле?
Геенна клятая, Сат. В таком здоровенном месте, как Ноксвилл? Там нипочем не отыщут. Да чего уж, даже знать не будешь, с чего начинать за кем-то гоняться.
Саттри посмотрел на Хэррогейта и покачал головой.
Как прикидываешь, сколько до города? спросил Хэррогейт.
Миль шесть или восемь. Послушай. Если так уж надо сбежать, чего не подождешь и не выскользнешь как-нибудь вечером из окружного гаража?
Зачем?
Черт, да там ты практически в городе. Кроме того, будет темно или, к черту, почти темно.
Хэррогейт прекратил ненадолго жевать, взглядом вперился в башмак. Затем снова задвигал челюстями. Может, ты и прав, сказал он.
Саттри разворачивал другой сэндвич. Вообще-то слишком большой разницы нет, сказал он.
Это еще почему?
Потому что твою костлявую задницу все равно заметут.
Вот уж фига с два.
А что ты с одежкой метишь делать? Что, по-твоему, скажут люди, когда тебя увидят в эдаком наряде?
Я себе одежку первым делом достану.
Саттри покачал головой.
Черт, Сат. Я могу прошмыгивать.
Джин.
Ну.
Вид у тебя неладный. И всегда будет неладный.
Хэррогейт уставился в пол. Жевать он перестал. Нет, не будет, ответил он.
Похолодало, и наружу не выходили. Уилсон приставил Хэррогейта к работе – красить черные канты по низу стен в коридоре, служившие плинтусами. Весь работный дом пропах краской, а с ним заодно и сельский мыш, когда приходил по вечерам с мазками черной краски на лице, словно какой-то партизан в камуфляже.
Однажды вечером Саттри ему сказал: У тебя разве нет родни?
Свет погасили. В темноте пошевелилось несколько тел. А у тебя? произнес тихий голос сверху.
Настало Рождество, и некоторых женатых сидельцев отпустили на побывку отпраздновать с семьями. Нескольких выпустили совсем. Из одиночки вышел Слассер, кайло по-прежнему на ноге. Объявился со своим одеялом и проковылял по проходу, ни с кем не разговаривая.
В комнате отдыха стояла зажженная елка, в день Рождества все ели индейку со всеми прибамбасами. Кэллахэн в кухне пьяный мастерил тыквенные пироги из старой сладкой картошки и морковки. Ханыги, выпущенные из трезвяка, бродили везде, ополоумев от жажды. Ощущалась настороженная радость, словно Рождество на какой-то полярной станции.
Назавтра было воскресенье. Саттри играл в покер, и тут его вызвали. Он не оторвался от игры.
Тебя, Саттри.
Он сложил карты. Глянул на дверь и тяжко поднялся, а карты передал Хэррогейту. Не проиграй всех моих денег, сказал он.
Коридорный охранник открыл дверь, и он вышел и спустился по лестнице.
В столовке было полно семей. Громадные корзины фруктов. Селяне, кое-кто в обалдении, кое-кто в слезах. Старики, сами, возможно, здесь побывавшие.
Вон туда, показал Блэкбёрн.