Савва Мамонтов
Шрифт:
Римский-Корсаков с Мамонтовым не согласился: «Пусть публика приучается и поучается, — писал он мягко. — Публика попросту не раскусила трогательное пророчество Юродивого… Не следовало бы, глубокоуважаемый Савва Иванович, пропускать эту картину».
Мамонтов, видимо, так и не понял всей глубины «Бориса Годунова». Не понял, что в этой опере главные герои народ и царь.
Умом не понимал этого и Шаляпин, но истину о двух героях он преподносил зрителю магической силой интуиции. В конце концов пожелал взять на себя обе эти роли. Исполнять не только царя Бориса, но и Варлаама. В песне бедолаги монаха «Как едет ён» Федор Иванович выговаривал печаль о собственной прежней мытарской жизни, о несчастной жизни отца своего, матери своей, о всем неустройстве
Постановка «Бориса Годунова» была явлением такого порядка, что выводила Частную оперу в число театров мирового значения. И никто в этом прекрасном театре не ведал, кроме одного, что подлая интрига приготовила сокрушительный удар по детищу Мамонтова.
Судите сами. 7 декабря — день триумфа «Бориса» и Шаляпина, а через пять дней, 12 декабря, Шаляпин совершил… предательство. Он начал в Частной опере с роли Мефистофеля — покупателя душ, а кончил тем, что сам соблазнился, за деньги.
Управляющий московскими императорскими театрами, Большим и Малым, Владимир Аркадьевич Теляковский, чтобы нечаянно не спугнуть драгоценную дичь, действовал через своего чиновника, очень ловкого господина Нелидова. Тот пригласил Шаляпина в «Славянский базар» всего лишь на завтрак. Вино было подано самое дорогое, яства изысканные, похвалы говорились по-ученому, и никаких предложений — упаси Боже! Хорошим людям после разливанного застолья расстаться всегда трудно. Ну как это — встали и разошлись! Не по-человечески и уж совершенно не по-русски. Продолжать питие поехали домой… к Теляковскому. Владимир Аркадьевич был сыном знаменитого военного инженера. По учебникам фортификации Аркадия Захаровича училась вся Европа. Сам он был генерал-лейтенантом, врагом ученой схоластики, насаждения неметчины в русской армии. Его теория на славу поработала в Севастополе, но вот Тотлебен был его противником и не только убрал генерала из армии, но отстранил и от преподавания. Сам Владимир Аркадьевич тоже был военный, кавалерист, дослужился до полковника, вышел в отставку и в мае 98-го года получил назначение управлять московскими царскими театрами.
К Федору Ивановичу, к гостю дорогому, вышла супруга Владимира Аркадьевича Гурли Логиновна.
— Я не только поклонница вашего таланта, Федор Иванович, — сообщила она, — я влюблена в искусство Константина Александровича Коровина. Он ведь друг вам?
— Самый близкий, — согласился Федор Иванович.
— Сплю и вижу, когда сцена Большого театра — а ведь это воистину Большой театр! — озарится и засверкает декорациями вашего товарища, а вы, несравненный Федор Иванович, возьмете в руки всё это многоярусное строптивое чудовище, и оно замрет от одного движения вашей длани, ваших глаз, умрет от восторга, слушая ваш голос.
Контрактик был уже приготовлен и после новых тостов, славословий поднесен Федору Ивановичу. Глянул «царь Борис» в бумагу, и блаженная теплота разлилась по его большому телу. Контракт на три сезона: в первый год оклад — девять тысяч, во второй — десять, в третий — одиннадцать. Мамонтов дает только семь да еще неустойку вычитает. А какова неустойка у Теляковского? — Тридцать пять тысяч!
Упало сердце у Феденьки. Девять тысяч, одиннадцать тысяч, но на попятную уже не сметь.
— Эх-х! — вскипело ретивое.
Принял перо, придвинул красивую бумагу, чувствуя себя счастливым подлецом. Спохватился:
— У меня условие! В театре вашем одному не сладко придется. Принимайте Мельникова и Коровина. Мельников режиссер умный, мы с ним понимаем друг друга. А Коровину давно пора иметь под рукой все, что надобно большому художнику, а не то, что оторвет от себя Савва Иванович.
Предательство было похоже на сговор. Одним из пунктов договора была тайна контракта до самого дня вхождения его в юридическую силу, до 23 сентября 1899 года.
А
Из песни слова не выкинешь.
Ревностно бережем мы славу своих кумиров, не желая знать о них унижающей их правды. Шаляпин великий певец, но человеческий его уровень не дотянулся до его артистических вершин. На товарищеских пирах, когда приходило время деньги доставать, больше «трояка» у него не оказывалось. Себя позволял угощать. Гулять гулял, но всегда на чужие. Горькие слова сорвались у Коровина о друге Феденьке в парижской эмиграции: «Прошло то время, когда милый Федя Шаляпин жил в Гурзуфе по месяцам на моей даче, и Анна Яковлевна расстилалась услужить ему и его большой компании пирожками с визигой. Теперь не то, теперь Федор Иванович за один спектакль получает втрое больше, чем я зарабатываю в год… Как бы милый храбрый Федя не заподозрил меня, что я попрошу у него сто франков взаймы…»
Нужно ли знать о великих людях всю правду? Сомнение — от лукавого, но другая истина — не сотвори себе кумира — от Бога. Из людей безгрешен один Иисус Христос. Театральный секрет долго не удержишь. Еще задолго до репетиций с новыми партнерами, с хором, с оркестром узнал Савва Иванович о поступке Шаляпина.
23 января 1899 года Кюи пишет в ответ на сообщение Мамонтова о постановке «Богемы» «новости» о Шаляпине и о работе над оперой Цезаря Антоновича «Анджело». «Ваше распределение ролей мне кажется великолепным, — радуется композитор. — Талант Черненко я высоко ценю. Жаль мне Шаляпина.Ну, да что делать. Оленина совсем не знаю, но раз он выбран Вами, не сомневаюсь, что это талантливый актер. „Богема“. Бытовые сцены и жанровые представляют винегрет из пестрых фразок, механически смешанных с собою. Лирические сцены приводят каждые пять минут к воплям на высоких нотах с развалом оркестра. На всем лежит печать пошлости и грубости. А все же Пуччини человек талантливый»…
Кюи не видит большой трагедии в уходе из театра Шаляпина, композитор не Савву Ивановича пожалел, а Феденьку…
Но общественность всполошилась.
Станиславский объявил сбор средств на выкуп Шаляпина из плена Большого театра. Деньги собирали, но сам-то Савва Иванович поставил на Шаляпине жирный крест, ни копейки не дат на выкуп. Шаляпин — это Шаляпин, но Частная опера — это Частная опера. Потерю переживет. На шаляпинские роли Мамонтов пригласил Владимира Аполлоновича Лосского.
Стасов ликовал, новые постановки ему очень нравились. Кюи, рецензируя спектакли, указывал, что Московская Частная опера «велика и обильна и порядка в ней много, — до такой степени исполнение ее дружно, обдуманно, твердо, гармонично».
Даже Римский-Корсаков признал: «Оркестр и ансамбль очень удалось подтянуть». Николай Андреевич уже передал театру свою одноактную оперу «Вера Щелога» и вел переговоры о постановке «Царской невесты». Заглавную роль Марфы композитор написал для Забелы-Врубель. Видимо, какая-то кошка все же пробежала между Саввой Ивановичем и Николаем Андреевичем. На одной из репетиций композитор вспылил.
— С Мамонтовым работать невозможно, — заявил он во всеуслышание. — Декорации, картины, красивые тряпки и полное пренебрежение к грамотному исполнению музыки. Опера, господа, — музыка!