Сборник 9 КОНВЕКТОР ТОЙНБИ
Шрифт:
– Что бы ты ни сказал, пап, я пойму, – уверил его сын.
– Господи, как тяжело. – Отец бросил сигару и прикончил следующий бокал вина. – Но никуда не деться: понимаешь, сынок, почему мы теперь так редко видимся… – Он задержал дыхание, а потом выпалил: – Да просто из-за твоей невыносимой занудливости!
На стол будто подбросили бомбу. Все трое замерли, уставившись перед собой.
– Что? – переспросил сын.
– Я сказал…
– Нет, нет, я слышал, – сказал сын. – Я слышал. Вам со мной невыносимо. – Он попробовал эти слова на вкус. Они отдавали горечью. – Вам со мной скучно? Боже! Вам со мной скучно!
Он залился краской, из глаз брызнули слезы, и вдруг он расхохотался во все горло, стуча по столу кулаком правой руки и прижимая левую руку к ноющей от боли груди, а потом вытер глаза салфеткой
– Вам со мной скучно!
Отец с матерью для приличия помолчали, а потом тоже начали фыркать, посмеиваться, судорожно хватать ртом воздух. Наступила разрядка, а с ней пришло веселье.
– Извини, сынок! – кричал отец. Слезы текли у него из глаз, но сам он улыбался.
– Он не нарочно… – с трудом выговорила мать, которая раскачивалась туда-сюда, издавая смешки при каждом вздохе.
– Нет, нарочно, нарочно! – кричал сын. – Он это нарочно!
Теперь все в ресторане смотрели на веселящуюся троицу.
– Еще вина! – потребовал отец.
– Еще вина.
Когда из последней бутылки извлекали пробку и разливали по бокалам вино, все трое сидели в довольном молчании, улыбаясь и тяжело дыша. Сын поднял бокал и произнес тост:
– За того, кто самый занудливый!
Это их опять развеселило, они хохотали, отдувались, колотили руками по столу, утирали слезы радости, подталкивали друг дружку локтями.
– Ну, сын, – сказал наконец отец, немного успокоившись. – Уже поздно. Нам пора.
– Куда вам спешить? – хохотнул сын и тут же замолчал. – Да, верно. Я не подумал.
– Да не расстраивайся ты, – сказала мать. – Не так уж там и плохо, как отец расписывает.
– Понимаю, – тихо сказал сын, – но разве там не… тоскливо?
– Можно приноровиться… Пейте вино. Так-то лучше!
Они допили вино, еще немного посмеялись, качая головами, потом вышли из дверей ресторана и окунулись в тепло летней ночи. Было только восемь часов, с озера дул легкий ветерок, в воздухе веяло ароматом цветов – хотелось просто идти без остановки куда глаза глядят.
– Давайте я вас провожу, – предложил сын.
– Нет, не стоит.
– Мы сами доберемся, сынок, – сказал отец. – Так будет лучше.
Они стояли и смотрели друг на друга.
– Ладно, – сказал сын, – зато весело провели время.
– Не так чтобы очень. Просто по-родственному. Да, по-родственному, потому что мы – одна семья, мы тебя любим, сынок, а ты любишь нас. Весело? Не очень-то подходящее слово. Скучновато, на самом деле – скучновато, но по-семейному: по семейному скучновато. Доброй ночи, сынок.
Они еще немного помедлили, обнимаясь, целуясь и обливаясь слезами, напоследок дружно посмеялись, и родители направились по темному бульвару к своему низинному пристанищу.
Сын потоптался на месте, наблюдая, как их фигуры становятся все меньше и меньше, а потом отвернулся, зашел, почти не раздумывая, в телефонную будку, набрал номер и опять услышал автоответчик.
– Здравствуй, Элен, – сказал он и сделал паузу, потому что слова застревали в горле. – Это папа. Мы договаривались в четверг поужинать. Может, отменим? У меня все нормально. Просто много работы. Через пару дней позвоню, и мы это дело перенесем. Свяжись, пожалуйста, с Дебби – надо ее предупредить заранее. Люблю. Пока.
Он повесил трубку и всмотрелся вдаль.
Родители как раз проходили сквозь железные кладбищенские ворота. Они оглянулись, помахали ему на прощанье и скрылись из виду.
Мама, папа, твердил он про себя. Элен. Дебби. И опять: Элен, Дебби, мама, папа. Им со мной скучно. Им скучно со мной! Черт возьми!
Смеясь сквозь слезы, он неторопливо вернулся в ресторан. Посетители начали коситься в его сторону.
Но он и бровью не повел, потому что спиртное, выпитое до дна, было как-никак очень приличного качества.
Прощай, «Лафайет»!
У входа осторожно постучали; гость не воспользовался звонком, поэтому я догадался, кто пришел. Такой стук раньше повторялся раз в неделю, но в последнее время я слышал его через день. Прикрыв глаза, я помолился и пошел отпирать дверь.
Билл Уэстерли смотрел на меня слезящимися глазами.
– Это мой дом или твой? – спросил он.
Шутка была невеселой. В свои восемьдесят девять лет он, выходя погулять, запросто мог заблудиться в нашем квартале. За руль не садился давным-давно, с тех пор как укатил на тридцать миль от Лос-Анджелеса, вместо того чтобы свернуть к центру. Самое большее, что ему теперь было по силам, – это преодолеть расстояние от соседнего дома, где он жил со своей бесконечно доброй и терпеливой женой, до моей двери, в которую он и постучал, прежде чем войти, поблескивая слезами.
– Это твой дом или мой? – повторил он, переставив слова.
– Mi casa es su casa,27 – процитировал я старую испанскую пословицу.
– Слава богу!
Я провел Билла в гостиную, где стояли наготове две рюмки и бутылка хереса, и усадил в кресло напротив. Тогда он вытер глаза, высморкался, аккуратно сложил носовой платок и вернул его в нагрудный карман.
– За тебя, везунчик. – Он поднял рюмку. – В небе от вашего брата уже тесно. До скорого. Но если что, положим траурный венок там, где найдем обломки.