Сборник «Хрустальный грот»
Шрифт:
— Лучше. Заражения нет, я знаю, как это бывает. Больше я не причиню тебе хлопот, Гандар, перестань обращаться со мною как с немощным страдальцем. Я выспался и чувствую себя вполне бодро. Ступай ложись спать, обо мне не думай. Покойной ночи.
Он ушел, а я еще долго лежал и прислушивался к шуму прибоя, стараясь обрести в ночной близости богов силу духа для предстоящего мне прощания с мертвым.
Обрел я силу духа или нет, но все равно прошел еще день, прежде чем я ощутил и в теле довольно силы, чтобы покинуть мою келью. Вечерело, когда я отправился в большую залу замка, где был установлен гроб с телом герцога. Наутро его должны были увезти в Тинтагель и похоронить рядом с предками. Но сейчас он лежал один в высокой гулкой зале, где недавно пировал с пэрами и замышлял последнее сражение.
Было холодно и тихо, только снаружи грохотал прибой и выл ветер. Он переменился и дул теперь с северо-запада, неся с собою холод и влагу близких дождей. Окна зияли без стекол или роговых пластин, и на сквозняке колыхались и распластывались дымные огненные языки факелов в настенных скобах, покрывая свежей копотью древнюю каменную кладку. Голо и неприютно было под темными сводами — ни деревянной резьбы, ни цветных изразцов, ни росписей по стенам; сразу видно, что Димилок — всего лишь военная крепость; герцогиня Игрейна, быть может, и не бывала здесь никогда. Серый пепел в очаге давно остыл, отсыревшие, полуобгорелые головни блестели каплями влаги.
Тело герцога было уложено на возвышении посередине залы и покрыто его военным плащом: белый вепрь на алом поле с двойной серебряной каймой. Я привык видеть эти цвета в сражении рядом с моим отцом. Видел я их и на Утере, когда вез его, переодетого, в замок Горлойса. Теперь тяжелые складки плаща ниспадали до пола, а тело под ними словно сплющилось, усохло — пустая оболочка, все, что осталось от крупного, могучего мужчины. Лицо было открыто. Плоть на нем посерела и спалась, как бы стекла с костей, подобно свечному салу, и обозначился череп, лишенный почти всякого сходства с Горлойсом, которого я знал. Монеты на веках уже глубоко запали. Волосы скрывал боевой шлем, и только знакомая седая борода была выпростана и лежала поверх белого вепря на груди.
Тихо ступая по каменным плитам, я думал о том, что не знаю, какому богу поклонялся Горлойс при жизни и к какому богу отправился после смерти. По убранству тела этого определить было нельзя. Монеты на глаза клали не только христиане, но и многие другие. Я вспомнил иные смертные ложа, вспомнил, как теснились вокруг них нетерпеливые духи; ничего такого здесь не ощущалось. Но он уже три дня как мертв, его дух, быть может, уже вышел на холод и ветер через проем окна. Быть может, он теперь далеко, и мне уже не настичь его и не получить прощения.
Я стоял над телом человека, которого предал, который был другом моему отцу Амброзию, верховному королю. И вспоминал, как герцог явился ко мне просить подмоги в деле с его молодой женой и как он мне сказал тогда: «Я сейчас не многим мог бы довериться, но тебе доверяю. Ты — сын своего отца». А я молчал в ответ и только смотрел, как от пламени в очаге ложатся красные, будто кровавые, отсветы на его лицо, и только выжидал случая, чтобы привести короля к ложу его герцогини.
Это один и тот же дар: видеть духов и слышать голос богов, слетающихся к нам, когда мы приходим в мир и когда его покидаем, но дар этот столько же от света, сколько и от тьмы. Видения смерти могут являться с такою же отчетливостью, как и видения жизни. Невозможно ведать будущее и быть свободным от призраков прошлого, вкушать славу и довольство, не испытывая мук и угрызений за свои прежние дела. То, чего я искал у тела убитого герцога Корнуолла, не принесло бы мне ни утешения, ни душевного покоя. Такому человеку, как Утер Пендрагон, который убивает в открытом бою под открытым небом, тут и думать было бы нечего: покойник и покойник. Но я, доверившийся богам так же, как герцог доверялся мне, знал, подчиняясь их велению, что должен буду за это расплатиться сполна. Поэтому я шел сюда, даже не питая надежды.
Горели факелы. К моим услугам был и свет, и огонь. И я был Мерлин. И я хотел говорить с ним, мне ведь уже приходилось вступать в общение с умершими. Я неподвижно стоял, следя за мятущимися факелами, и ждал.
Постепенно в крепости смолкли голоса и наступила тишь: все уснули. За окном вздыхало и ударяло в стену море. Под сводами проносился ветер, и папоротники, выросшие вверху из трещин в стене, шелестели и бились о камни. Пробежала, пискнув, крыса. В факелах, пузырясь, кипела смола. Сквозь запах дыма я различал сладковатый смрад смерти. Монеты на глазах мертвого, мигая, тускло отражали свет факелов.
Время шло. Глаза мои, устремленные на огонь, слезились, боль в руке была как въевшаяся цепь, не отпускавшая меня из тела. Дух мой оставался скован и слеп, как мертвец. Я улавливал мимолетный шепот, обрывки мыслей уснувших стражей, в них было смысла не больше, чем в звуке их дыхания или в скрипе кожи, в бряканье металла, когда они со сна слегка шевелились. Но помимо этого — ничего. Вся сила, снизошедшая на меня в ту ночь в Тинтагеле, исчерпалась с убийством Бритаэля, оставила меня и действовала теперь, как я полагал, в теле женщины. В теле Игрейны, которая в эту самую минуту лежала рядом с королем в неприступных древних стенах замка Тинтагель, что высился прямо над морем в десяти милях к югу от Димилока. А я был бессилен. Воздух стоял стеной и не расступался передо мною.
Один из стражей, ближайший ко мне, пошевелился, рукоять его уставленного в пол копья скребнула по камню. Резкий звук нарушил тишину. Я невольно взглянул в его сторону: молодой страж смотрел на меня.
Он стоял, весь напряженный, вытянутый, как древко его копья, кулаки, сжимавшие смертоносный стержень, побелели. Из-под густых бровей, не мигая, смотрели два горячих голубых глаза. Я узнал их, и меня словно копьем пронзило: глаза Горлойса. Это был Горлойсов сын Кадор Корнуолльский, ом стоял между мной и мертвым и смотрел на меня неотступно, с ненавистью.
Утром тело Горлойса увезли на юг. Сразу после похорон, рассказывал мне Гандар, Утер должен был вернуться к своему войску под Димилоком и выждать тут, пока можно будет сыреть свадьбу с герцогиней. Ждать его прибытия я не собирался. Я распорядился доставить мне припасов, привести коня и, не слушая убеждений Гандара, что я еще не окреп для путешествия, отправился в одиночестве под Маридунум, где в холмах находится пещера, которая по обещанию короля будет, что бы ни случилось, всегда принадлежать мне.
За время моего отсутствия в пещере не побывал никто. И неудивительно: ведь окрестные жители считали меня магом и боялись, к тому же всем было известно, что холм Брин Мирддин пожалован мне в собственность самим королем. От мельницы, свернув с главной дороги в узкую долину, ведущую к пещере, которая заменила мне дом, я ехал, не встречая ни живой души, не увидел даже пастуха, обычно пасшего овец на каменистых склонах.
В нижнем конце долины густо рос лес; дубы еще шелестели прошлогодними пожухлыми листьями, каштан с платаном жались бок о бок, норовя перехватить друг у друга весь солнечный свет, между белесыми стволами буков там и сям чернел глянцевитый остролист. Выше деревья начинали редеть, тропа карабкалась по крутому склону, слева, глубоко внизу, бежал ручей, а справа уходил отвесно к небу травянистый откос с языками осыпей, увенчанный поверху грядой голых скал. Трава была еще по-зимнему бурой, но под прикрытием ржавого прошлогоднего папоротника проблескивали ярко-зеленые листья пролески и готовился зацвести терновник. Где-то блеяли ягнята, и их голоса да свист ястреба-канюка в высоте над скалами и хруст старого папоротника под усталым копытом моего коня — вот и все звуки, нарушавшие общее безмолвие. Здравствуй, дом, простота и покой.