Сборник стихов

Кокарева Наталья Владимировна

* * *

О чем вы, птички? — Ни о чем. Мы просто так. Звук наудачу извлечем: лови, простак! Пой, как молитву перед сном. Пытай умом. Но все, что ты услышишь в нем, — в тебе самом.

Авангард

Тому назад бессчетно лет здесь был мой дом — но дома нет. Близкие умерли по одному, и дом похож на тюрьму. Там, где весельем воздух мерцал для неразумного сердцем мальца, — изо всех щелей проросли вещи. Они в пыли. Надобно как-то прибрать этот хлам, с мокрой тряпкой пройтись по углам, все вверх ногами перевернуть, форточку распахнуть, просто проветрить. Просто понять: что учудили отец и мать? что здесь на мусорку? что для житья? кто здесь,

собственно, я? Но недостанет сил — ибо он волей собственной наделен. Не расстается с вещами дом — плюшкинский синдром. Проще отдаться стихии слов и запалить с четырех углов, чем над таинственной силой вещей чахнуть, что твой Кощей. Вот и свершилось. Щекотно в груди. Весело пламя тугое гудит. Искры стреляют. Стены в дыму. (Жаль, не видать никому.) Что ж с обгоревшею бородой ты, поджигатель, от пепла седой, ищешь чего-то в мертвой золе, каясь в невольном зле? Все получилось! Теперь ты один сам себе раб и сам господин. Заново выстроишь все по уму. Прочие ни к чему. Вот ты в поту работы, но что ж все узнаваемей твой чертеж и прорастают новых взамен контуры прежних стен? Вновь собезьянничал? Сам виноват. Может, не стоило рушить уклад. Может, честнее с азов начать, чем интересничать. На пепелище родного стиха то ли стружка, то ли труха. Жуткие души сгоревших вещей. Ничего вообще.

Игорь Булатовский

Виноградные стихи

Ты — стоящая в горле сладкая кость, и ни выплюнуть, ни сглотнуть, ты — идущая горлом красная гроздь на давильне, сдавившей грудь, знать, пора винограду в горла точил, чтоб веселую кровь точил из-под пяточек песни, сбившейся с ног (по коленца в его крови), только пятки сверкают: ну-ка, лови нас, бегущих туда, где сок! — бездорожьем багряно-родным, родным, по бугристому дну грозы, в ту долину, что выпьет махом одним свет, придавленный тьмой лозы так, что воздух нальется соком огня, даже тени тень оттеня, и в огне расслоятся, будто слюда, зренья всхолмленные следы, и по каждому слою каждой гряды дрожь дословно сойдет сюда, та до-словно прямая, точная дрожь, проходящая напрямик сквозь листву голубую — каменный нож, черенку подносящий крик; отверзающей точкой, черным нулем окликающий весь объем дождевой полусферы — тьмами дождя, чтобы каждый камень и лист был в округе стемневшей найден и чист, «лист» и «камень» в себе найдя, а потом потеряв их… — ветер, свищи самого себя на ветру в поле, чистом до боли, в поле ищи вопля, во' поле, слов — во рту, что бросает на ветер эти слова, догоняющие едва тех, кто во' поле по'лет свой ветроград копьецами-крыльями, кто превращает свой воздух сплошь в решето, сквозь которое вверх глядят в синеватые грозды жадные рты пересохших перстных нулей, потерявших по капле вкус высоты и кричащих кому-то: «Лей!»

Александр Вергелис

* * *

Нет, наверное, рай — это все-таки город, не сад. Что нам делать в саду, где унылые сливы висят? На посмертный гамак променять эту улицу? Нет уж! Я в кафе на углу буду вечность свою коротать, пригубив капучино, я с шелестом нежным листать буду нашу земную — смешную словесную ветошь. Если можно все книги с собой невозбранно в багаж запихнуть, отбывая в последний и главный вояж, если можно однажды обнять собеседников милых, если с ними вдоль этих домов бесконечно идти, в сувенирные лавки вторгаясь гурьбой по пути, я поверю, что смерть — это только трава на могилах.

* * *

Святой Себастьян со стрелой в животе, Лаврентий с решеткой железной, Андрей на кресте и безвестные те, висящие в рамах над бездной… Зачем эта нежная зелень плаща, румянца внезапная алость? Чтоб истый эстет понимал, трепеща: для этого все затевалось. Для этого крови и лимфы возня уняться не может доныне. Народу-то сколько! Орет солдатня, кого-то казнят на картине. А там собеседуют ангелы, им как будто и вовсе нет дела до этих разборок. И Бог, нелюдим, ступает меж нами несмело.

* * *

С гвоздем возился Иоанн, скользили клещи. Зрачки и пятна рваных ран чернели резче. Озноб, сомнения, туман. Простые вещи. — Ну что ты мешкаешь? Быстрей! — Веревки

туги. То ль мытарь, то ли брадобрей взопрел с натуги. Другой — то ль грек, то ль иудей дрожит в испуге. Тот недоверчив, этот глуп, а этот робок. Уставясь на тяжелый труп, стоят бок о бок. Слова застыли между губ, как между скобок. Он шел, невозмутимо тих под сводом млечным. Он звал не избранных — любых, Он первым встречным шептал, смущая души их, о Царстве вечном. Он понимал, смотря в тоске на эти лица: учителю в ученике не претвориться… Всходило солнце. Вдалеке запела птица.

Саркофаг римлянина

А удивился б он, когда однажды, как ночью по нужде или от жажды с постели встал, покинул ящик свой, облекшись плотью, словно простыней! «Рим кончился», — сказал бы он, глазея на каменные соты Колизея, где варвары роятся и жужжат, в пыли огрызки мрамора лежат. Пока в Аиде беглеца отыщут… Туристы указательными тычут и мыльницами щелкают, а он, плутая, забредает в Пантеон. Дом невредим, но нет знакомых статуй… На досках лики, на столбе распятый, Не тот ли? Да, тот самый… Так кому теперь молиться? Видимо — ему. Он шепчет: «Как усну теперь? Какие приснятся сны? Где стены городские? Где лупанарий, термы? Ну, скажи!» Другая явь. Другие миражи. Но сон кошмарный кончится. Ни страха, ни горечи. И эта горстка праха, развеянная временем, опять в забвении спокойно будет спать. Нам — саркофаг разглядывать в музее. Ему — орать на играх в Колизее. Империя незыблема. А мы — лишь сон нелепый. Порожденье тьмы.

* * *

Зверь из бездны выйдет на нас, урча — не поможет мальчик с пращой. Нас пожрет железная саранча, будет мор, и что там еще? Пустоты грядущее торжество… Или все свершилось давно? Только мы не поняли ничего — смотрим телек и пьем вино. Пропустили шоу, сойдя во мрак, и в уюте своих могил говорим о конце, не услышав, как ангел огненный протрубил.

* * *

Когда за окнами, тяжел, январь пургу завертит, я вспомню пляжный волейбол за пять минут до смерти. Хотя подумать о другом, наверно, не мешало б, но память легкая — бегом за мячиком — без жалоб, без лепетания, без слез (кто это все услышит, когда за окнами мороз и смерть на стекла дышит!) — туда, туда, за пять минут успеть в поселок дачный, где куцый пляж и мутный пруд, но день такой удачный: один из тех нескучных дней, когда глазел на икры партнерши, все мечтая с ней сыграть в другие игры… Но жизнь проиграна, и матч уже отыгран, что ли? И солнце, легкое, как мяч, перелетело поле.

* * *

Какое безумье — на дачу зимой приехать, и в сумрак уткнуться немой (как рано темнеет, однако). Какое кощунство — войти в этот дом, обложенный снегом и скованный льдом, и сесть посреди полумрака в доспехах из пуха и ваты — смотреть на весь этот ужас и думать, что смерть имеет фамильное сходство с зимою (так страшен не тающий снег на этих ботинках) — вот тут человек теряет свое превосходство над миром прирученным, дачным — таким, каким он придуман тобой, городским мечтателем, севшим в июле на стул со стаканчиком морса в руке… Но кто этот умник, в январской тоске сидящий на этом же стуле?

Наталья Кокарева

* * *

Пока отправляла письма, целовала тонкие тела диких трав, пришла зима. Теперь только ждать весны: носить снег в карманах, собирать обещания, смотреть, как рыбы прилипают своей тонкой кожей ко льду. А зима будет долгой. Очень долгой.

* * *

Люди, живущие здесь, никогда не видели море. Они думают, что море — это степь: прикладывают камни к уху, о чем-то шепчутся с травами. Сижу у окна, смотрю, как плывут эти странные люди из песка и ветра по желтому морю. Возьмите меня! Возьмите меня с собой! — кричу я им. Но они не слышат и проплывают мимо.