Сценарии судьбы Тонечки Морозовой
Шрифт:
Можно: завтракать в «Кофемании», ездить на «Альфа Вьюча Пипл», то и дело брать такси, проводить зиму в Трех долинах, каждый год обновлять гаджеты, замыкать круги активности на смарт-часах, читать литературу по саморазвитию и жить по Лабковскому…
Нельзя: покупать на скидках, жить с родителями, считать, что «Времена года» – это какая-то музыка, хотя на самом деле магазин, не знать, кто такой Лабковский.
Эти «можно» и «нельзя» были хорошо известны не только Насте, но вообще всем – спроси хоть вон ту девулю за соседним столом, которая строчит
Почему ему все равно? Почему он словно сам по себе, отделен от них, накрыт невидимым колпаком, защитным полем?..
Это его имела в виду бабушка, когда говорила, что есть немногие, которые живут, а большинство смотрит картинки про жизнь?..
– Слушай, – тараторила Джессика, – а у тебя есть друзья? Ты бы нас познакомил! У меня в Москве никого, жуть просто. С одним парнем на прослушивании скорефанилась, а потом он потерялся. Его на второй тур пропустили, и я уж его больше не видала. И вот Настя еще. А мне тута закрепиться надо, я обратно в Мышкин не поеду, по хозяйству впахивать! А может, твой батя меня на работу возьмет? Я это… учусь быстро. Ненадолго, до следующего года, а там поступлю!..
Настя сказала, что нужно ехать, иначе настанет ночь и в институте никого не будет.
Даня порывался заплатить за всех, но Настя не разрешила. И «фраппе на миндальном» не стала допивать.
В третьем часу Тонечка и Александр Наумович были отпущены восвояси.
Великий продюсер злился. Тонечка была задумчива. У подъезда многоэтажки она нашарила в кудрях темные очки, нацепила их на нос и спросила Германа, знает ли он родственников Василия Филиппова. Жену, например, очень деловую, о которой говорил режиссер Эдуард тогда, на «Мосфильме».
– Жену знаю, конечно, – сказал Герман с раздражением. – Зачем она тебе?
– Я к ней съезжу, – объявила Тонечка. – Расскажу.
– Я уверен, ей уже позвонили.
– Да это неважно, Саша. Звонили, не звонили, какая разница!.. Нужно, чтоб все было по-человечески.
– По-человечески, значит, взять и явиться к незнакомому человеку, чтоб выразить… что? Фальшивое сочувствие?
– Почему фальшивое? Искреннее! У нее муж умер. В нашем присутствии!
– Они сто лет не живут вместе!
– Саша, он ее муж.
Герман махнул рукой.
– Езжай куда хочешь. Позвони в мою приемную, я распоряжусь, тебе дадут контакт, у секретарши есть.
– Кто-то же забрал его телефон, – продолжала Тонечка задумчиво. – И привез бутылки, весь этот… праздник жизни!
– Это из нового сценария?
– Саша, я как раз хотела тебе сказать про сценарий…
– Не нужно мне ничего сейчас говорить, – перебил он. – Я зол, ты что, не видишь?
Тонечка посмотрела на него. Зол, да еще как зол!..
– Я весь день угробил на ерунду, – продолжал Герман, распаляясь, – которая не имеет ко мне никакого отношения! Можно подумать, мне делать нечего!
– С нами всегда так, – отозвалась Тонечка. – На нас нужно тратить время, мы выпиваем, помираем! Ужас один.
Он не понял.
– С кем, с вами?..
– С людьми, – пояснила Тонечка. – Ты просто к нам не привык. Или давно отвык, тут я не знаю.
– Ну, человечество в целом меня действительно не интересует.
– Оно и видно. Тебе даже этого несчастного Василия не жаль. Тебе просто хочется, чтоб все побыстрее закончилось. Вернее даже не так! Чтобы твое участие побыстрее закончилось.
– Василия мне не жаль вообще, – согласился Герман. – И тебе не советую изображать мать Терезу. Быть милосердной без лицемерия сложно.
– Мой муж сильно пил. И умер от белой горячки.
– Я уже догадался. Ты рыдать была готова у одра этого недоумка! Совершенно ясно, что тебе близки его страдания. Я только спрашиваю у себя, при чем тут я. И получается, ни при чем. Изображать святость мне скучно. И я не очень понимаю зачем.
– А я изображаю святость? – тихо спросила Тонечка.
– Еще как! Смотреть противно. Все, давай, пока.
Тонечка проводила глазами его машину.
…Почему он решил, что она «изображает»? Она делала то, что привыкла, – пыталась помочь, хотя чем тут поможешь?.. Сколько раз за свои сорок лет она приносила воду, подносила стакан к клацающим зубам, впихивала таблетки, заставляла глотать, клала на лоб пакет со льдом, ждала «Скорую», умоляла бездушных врачей сделать «хоть что-нибудь»!
Ей и в голову не приходило, что она «изображает святость»!
Иногда, сильно устав, она упрекала себя, но не в «святости», а в слабости!.. Она настолько слабый человек, что не имеет сил сбросить тягло, зажить, задышать, начать делать то, что хочется!.. Она изо всех сил делала то, что «должна». Может, именно это Герман и назвал лицемерием?
Впрочем, это был слишком сложный разговор с собой, чтобы вести его у подъезда многоэтажки по Песчаному проезду, тринадцать!..
Некоторое время она соображала, где здесь может быть метро, а потом пустилась в путь.
Жена Василия Филиппова работала в самом центре. Громадное серое здание, кажется, начала прошлого века, подковой нависало над крошечной площадью с памятником в середине. Тонечка, родившаяся и выросшая в Москве, понятия не имела, кому тут памятник, подошла и посмотрела. Оказалось, Урицкому!.. Она ничего не могла припомнить об этом человеке – кажется, он был пламенный революционер – и решила потом непременно почитать.
Секретарша Германа с некоторым недоумением продиктовала ей телефон Зои Евгеньевны Филипповой, и сама Зоя Евгеньевна недоумевала, когда Тонечка позвонила и напросилась на встречу. Но отступить она не могла.