Счастье Раду Красивого
Шрифт:
Когда турки выделяли мне мою "долю" пленных, то делали это, невзирая на семейные связи, а лишь выполняя приказ Махмуда-паши - отдать мне определённое число людей. Вот почему получилось, что дети, теперь сидевшие на обочине, остались одни. Поначалу, когда я повелел всем расходиться, они пытались прибиться к той или иной толпе, но в итоге собрались в свою кучку и никуда не пошли. Именно это объяснил мне слуга, который догнал меня и попросил вернуться, а дети, увидев, что я вернулся, вскочили и теперь внимательно смотрели.
– Если никто их не забрал, значит, придётся забрать мне, - сказал я.
– Их не слишком много, поэтому на моём дворе им место найдётся.
Дети не поняли или не расслышали, поэтому я, подъехав ближе, сказал им:
– Вы отправитесь со мной. И теперь будете жить у меня.
Дети не выразили восторга, но приободрились, а одна из девочек, самая старшая из всех, которой, наверное, было даже не семь, а восемь лет, решилась спросить:
– Ты - наш государь?
– Да, - сказал я.
– Значит, тот дядя говорил правду?
– Какой дядя?
– не понял я.
Девочка чуть пожала плечами:
– Тот дядя, вместе с которым мы шли по дороге.
Значит, она имела в виду кого-то из освобождённых мной крестьян.
– Я спросила его, - продолжала девочка, - почему моя мама и мой папа не идут с нами, а он сказал, что турки их не пустили с нами идти. Я спросила, почему не пустили. А он сказал, чтобы я спросила об этом у государя. Я спросила, где государь, и дядя показал мне на тебя. Я хотела тебя спросить, но ты уехал. А теперь...
– Мне не удалось уговорить турок, чтобы они отпустили твоих родителей, - сказал я.
– Почему?
– удивилась девочка.
– Ты - государь. Государя все слушаются.
– У турок есть свой государь, и они слушаются его.
– А если ты попросишь турецкого государя?
– сыпала вопросами девочка.
– Да, обязательно его попрошу, - пообещал я и представил себе возможную встречу с Мехмедом. Он рано или поздно пригласил бы меня к себе, чтобы узнать, удобно ли его бывший мальчик устроился на румынском троне, но говорили бы мы, конечно, не о пленных.
Жалоба султану на самоуправство Махмуда-паши просто не имела смысла. Даже если бы я упомянул об этом, то услышал бы в ответ: "Ты беспокоишься о пустяках. Забудь". Мне было слишком хорошо известно, что Мехмед не вникает в подобные дела, и потому я сразу сказал великому визиру, что доволен итогом дележа, однако той девочке не мог признаться, что никто не вернёт ей родителей, и пришлось солгать - сказать, что ещё можно что-то изменить.
– А когда попросишь?
– спросила она.
– Когда он позовёт меня к себе, - ответил я.
– А когда это будет?
– Когда он захочет меня видеть, тогда и позовёт.
– А если ты поедешь к нему сам?
–
То, что "нельзя без спросу", девочку убедило, и она замолчала, но теперь посыпались вопросы от других детей:
– А про моих маму и папу попросишь? И про моих?
– Да, да, да, - сказал я.
– Но пока вы поживёте у меня.
Дети охотно согласились, после чего на конях моих слуг, посаженные впереди или позади сёдел, отправились в Букурешть, а когда я, той же осенью съездив к султану, сказал: "Султан не разрешает вашим родителям вернуться", - дети смирились, хоть и плакали. Они перестали спрашивать о родных и о доме, а затем мало-помалу привязались ко мне и полюбили меня.
Несмотря на то, что они обращались ко мне "государь" или "господин", в их устах это звучало не так, как у остальных подданных. Это звучало почти как "отец", ведь я заботился об этих детях, уделял им гораздо больше внимания, чем мог бы.
Пожалуй, ни один мой подданный не знал меня так хорошо, как эти дети, потому что только им я рассказывал о своих ранних годах, проведённых в Турции - о годах, когда вместе со своим братом Владом жил при турецком дворе и ещё не успел познакомиться с Мехмедом. Я также поведал о занятных турецких обычаях и традициях, желая убедить своих маленьких подопечных, что турки не всегда жестоки, и что в Турции не страшно, а турецкие рабы наверняка живут хорошо.
Конечно, я знал, как по-разному может сложиться судьба рабов. Но зачем говорить это? Особенно если не знаешь наверняка о судьбе тех или иных рабов. Особенно, если дети этих рабов слушают тебя так, как будто ты рассказываешь сказку. Зачем делать сказку страшной? Зачем пугать маленьких слушателей, сидящих вокруг тебя с таким доверчивым выражением на лицах? Зачем заставлять детей грустить дольше, чем они могли бы?
Правда, один мальчик, которого звали Миху, никак не мог смириться, что его родители теперь живут далеко. Он, узнав, что "султан не даёт им вернуться", грустил всю оставшуюся осень и почти всю зиму, не играл в снежки с другими мальчишками, а вместо этого взбирался на оборонительную стену, которая отделяла дворец от реки Дымбовицы, и подолгу смотрел вдаль, на равнину за рекой, на юг. В той стороне находилась Турция.
Наконец, зимним утром поймав меня на крыльце, мальчик попросил:
– Государь, вели, чтобы меня взяли в стражники.
Ему исполнилось всего пять лет, поэтому я удивился этой просьбе:
– В стражу, которая охраняет дворец? Зачем тебе?
– Стражники - они воины, - пояснил Миху.
– Я научусь быть воином, пойду в поход на турков и верну папу и маму домой.
Что же я мог ему ответить!? Немного подумав, я вернулся с ним в тёпло натопленные комнаты и объяснил, что он ещё слишком мал, чтобы служить в страже, а взросление наступит нескоро.