Счастье

Якубовский Аскольд Павлович

Солнце росло и росло (Дром кричал, что оно сожжет все).

Зной упал на планету. Поднялся водяной пар. Снега таяли, бежали потоки. Пронеслась красная буря, коротко заслонив солнце. Выпал ржавый дождь. Поднялись живомхи. С треском лопались семена, выбрасывая ростки. Море катилось на берег. Валы его гнались за бегущими в гору людьми. С гор стеной шли потоки мутной воды. Смешались жизнь и смерть, становилось голубым небо, поднялась зелень. Солнце яростно грело, наверстывая упущенные столетия. Люди сбрасывали одежду и отдавали себя этому солнцу, сыплющему на все голубой свет. Он лился вниз, как вода, растекался, словно потоки голубого тумана. И, взлетая вверх, пел свою песню фитах.

– Он жжет меня, - сказала Вивиан брату.
– Жжет!

Она закрыла глаза ладонями.

Отис обхватил ее, прикрывая собой от солнца.

– Пусти, - сказала Вивиан.
– Пусти.

Дром скинул с себя тяжелую одежду. Запрокинул лицо. Поднял руки. Лицо его исказилось. Он плясал древний танец. Я вижу его запрокинутую голову, вижу голубые отсветы, струящиеся по коже.

Сначала он движется медленно, будто в полусне. Древний танец словно просыпается в нем, чтобы взорваться движением.

...Кончив плясать, он подошел к Вивиан и властно обнял ее. Она была его, была женой. Вечной.

– Пусти, - жалобно сказала Вивиан.
– Он смотрит на нас.

– Кто?
– Дром оглянулся с угрозой.

– Эрик. Гляди, это солнце... его голова.

– Сумасшедшая!
– крикнул ей Отис.
– Сумасшедшая!

– Смотрите, протуберанцы - его рыжие волосы!..

Она закричала. Так кончилось счастье Дрома.

Жить вечно?.. Это можно только в сердце других людей. Эта жизнь самая уверенная и беспечальная.

Дром ушел в космос, и Отис с ним. И родилась легенда, и Вивиан, женщина с золотыми волосами, стала одинокой, а Эрик бесконечно живет в ней. Так все и случилось.

Я завидовал долгому счастью Эрика.

Я мечтаю. Она тягучая, как мед, эта мечта: у космонавта должна быть жена, верная женщина - чтобы ждала. Голос ее должен приноситься на радиоволне, и слова ее должны быть золотым металлом.

Но где найдешь ее, если магянки, самые верные, самые нежные, самые привязчивые, забывают умершего, плотно едят, полнеют и говорят, говорят, говорят ерунду.

И имеют унылых братьев.

Космонавт должен быть холост - лет до ста. Так, и не иначе.

Я сидел в кафе. Пришел Отис.

– А-а, вот он где. Ночью уходим, готовься. (В глазах его с видимыми красными жилками что-то стылое: Он брит, подтянут, строг, в костюме.)

Я поманил пальцем - роботесса подошла. Кудри - золотые пружинки. Серебряное улыбающееся лицо.

– Кофе, - велел я.

– Он был страшно хитрый человек. Я имею в виду Эрика. Скажи мне, Дром мужчина?

– Если судить по...

– Может он составить счастье женщины?

– Я не женщина, но судя по...

– Мог бы! Эрик обошел его на повороте. И эта дура не хочет выходить замуж за Дрома.

– Она пример, - сказал я. (Вивиан начинала мне нравиться.)

– Плевать мне на примеры! Дром был сегодня в тысячный раз. А та бубнит: нет, нет, нет... Эй, кофе!

Я пошел прощаться с Вивиан. Мне хотелось войти в золотую выпуклость ее дома.

Вечерело. Эрик клонился к горизонту. Его борода сминалась о твердую зубчатую линию далекого хребта.

В небо раскаленной точкой ввинчивался очередной фитах, и кто-то долговязый целился в него камерой.

Я подошел к дому Вивиан. Подошел и увидел ее, стоявшую на площадке дома, у вирсоусов, шевелящих свои цветы. Я хотел крикнуть ей, весело и бодро сказать свое "здравствуйте - прощайте", но осекся: Вивиан поднимала руки, тянулась к солнцу.

Она прикрыла глаза, она отдавалась ему и говорила что-то нежное, говорила воркующим голосом.

Я стоял и слушал. Мне не было дано счастья слышать такие слова и такой голос.

Я повернулся и осторожно ушел.

Уходя, я твердил себе слова Эрика, подаренные им Вивиан: "Вивиан, я люблю тебя. Я вечно буду любить. Я войду в плоть солнца, чтобы светить тебе. Свет мой - любовь к тебе, тепло мое - любовь к тебе, все, что вокруг, - мой подарок тебе.

Смерть моя - во славу тебя".

Я шел и повторял эти слова.

("Ни одного шанса, он взял все. Проходимец! Хитрец!" - негодовал Гришка Отис.)

"Вивиан была самая любимая в здешнем секторе космоса", - говорили мне женщины.

И они жалели Дрома - тропического Дрома. Расчет?.. Неужели хитрость?.. Быть может, Эрик рассуждал так: мы продолжаем жить после своей смерти и в мыслях, и в сердцах других (и в легенде).

Нет, у него был порыв: любовь, отчаяние.

Откуда-то вынырнул Гришка Отис. Он шел рядом, заглядывая мне в глаза. Походка его была косолапа, а вид подобострастный. Мы шли по тропе, поднимая легкую пыль. Живорастения цеплялись за ноги своими сяжками. Их свиристение поднималось в небо и нависало над нами, будто прозрачный купол.

– Послушай, - говорил мне Отис, - послушай. Ты бы попробовал поухаживать за ней. А вдруг...

Я же повторял про себя слова Эрика. Их сладкая горечь жгла мое сердце, как кислота.

На горизонте виднелась его голова.