Счастливая мельница
Шрифт:
Ребенок чуть не упал, и Ана вскрикнула от страха, но Гицэ не обратил на это никакого внимания. Он только выпрямился и озабоченно посмотрел кругом, сжимая рукой ошейник.
Никто не появлялся.
— Должно быть, наскочили на суслика или почуяли лисицу,— проговорил он, не обращая больше внимания на собачий лай.
— Гицэ!..— жалобно сказала Ана.— Не знаю, что с тобой с некоторых пор сделалось! Ты же видишь, что мне худо становится, когда ты сажаешь ребенка верхом на собаку, и все-таки, как назло, продолжаешь это делать.
— Бедная
— Нет, Гицэ, не надо!..— воскликнула испуганно Ана.
Она побежала вслед за собакой, привела ее, держа за ошейник, и стала настойчиво просить Гицэ снова посадить на нее ребенка.
— Все это глупости,— проговорил Гицэ, смягчившись, и опустился на траву.
Тогда Ана сама посадила мальчика на Кулу и стала боязливо водить собаку взад и вперед, то и дело поглядывая на мужа, в надежде, что он улыбнется. Но Гицэ не улыбался.
Он смотрел на весело визжащего ребенка, на жену, и все более глубокое чувство умиления охватывало его: ему казалось, что он не видел жену очень давно или что им предстоит разлука.
— Ана,— проговорил он медленно.— Подойди, сядь рядом. После того как она села рядом, он посмотрел на нее долгим, печальным взглядом. Потом пригладил ей волосы и тихо сказал:
— Не кажется ли тебе, что хорошо бы нам уехать отсюда ко дню святого Димитрия?
— Почему? — спросила жена с изумлением.
— А разве тебе не скучно здесь, всегда одной?
— Мне? Нет.
— И ты не боишься?
— Чего?
— Чего? Да всего. Слышишь, как лают собаки? Быть может, они напали на след, нашли жука или червяка, вот и лают от нечего делать… А у меня просто кровь стынет в жилах, когда я слышу этот лай. Страшно здесь, Ана, страшно. Живешь в глуши, боишься всего и портишь себе жизнь из-за пустых вымыслов.
— Что с тобой? — воскликнула Ана озабоченно.
— Со мной?..— с горечью переспросил он.— Несчастье… Я теряю «сегодня» в ожидании «завтра»… Я никогда еще тебе не говорил об этом, но ты, Ана, должна стать взрослым человеком, задуматься над жизнью, потому что нельзя всегда надеяться на готовое. Вот я живу здесь, и никто меня не тревожит. Это моя вина, что мне приходят в голову дурные мысли о завтрашнем дне и не дают мне наслаждаться сегодняшним. Может быть, они пустые, эти мысли, и завтрашний день тоже будет хорошим, но и он пропадет для меня, так как вслед за ним я буду бояться послезавтрашнего. И пока мы будем жить здесь, мне от этого не избавиться.
— Тогда уедем, Гицэ!
— Да, уедем; но спроси, могу ли я на это решиться? Разве ты не видишь, каким я стал и как мне трудно теперь уехать!
— В таком случае останемся. Ты лучше меня знаешь, как нам поступить.
— Может быть, и знаю, Ана, но не могу решиться,— с горечью ответил Гицэ.— Нужно, чтобы меня заставил кто-то, подтолкнул; с тещей говорить об этом мне тяжело и стыдно: ведь она советовала мне не ехать сюда. А ты, Ана,— ты хорошая, кроткая, но у тебя еще ветер в голове, ты ничего не понимаешь. Что с тобой, что без тебя — одно и то же. Вместо того чтобы отогнать от меня дурные мысли, ты позволяешь мне в них копаться. А когда я не знаю, на что решиться, смотришь на меня с жалостью — и все.
— Что же мне делать? — грустно сказала она.— Уж такой сотворил меня бог.
Гицэ продолжал лежать на земле, опираясь на локти и рассеянно глядя вдаль.
Немного погодя Ана подняла голову и смело взглянула ему в лицо.
— Потому что ты все переживаешь один, а со мной не делишься,— сказала она.— Моя ли вина, что я не знаю, о чем ты думаешь?
V
Пока они так разговаривали в тени ольшаника, из-за холма показались три ехавших рядом всадника. Они все время держались близко к берегу реки, укрываясь за рядами ив и ракит.
Собаки, почуяв путников на расстоянии ружейного выстрела, кинулись им навстречу. Их лай становился все тревожней.
— Черт бы побрал этих псов,— проговорил Ликэ, останавливая лошадь.— В корчме как будто никого нет, да и на дороге ни души не видно, но если не приручим его собак, он нас бояться не будет.
Ликэ спрыгнул с коня и прошел несколько шагов вперед. Как только обе собаки уже настолько приблизились, что готовы были броситься на него,— он присел на корточки и начал ласково подзывать их.
Сбитые с толку псы остановились, а когда сошли и другие два всадника, они окончательно успокоились, по-видимому решив, что имеют дело с мирными людьми, которые расположились на отдых далеко от порученного их охране двора. Не спеша повернули они назад к корчме, изредка останавливаясь, чтобы тявкнуть еще разок.
Ликэ встал и опять начал подзывать их; однако при каждой его попытке подойти ближе собаки снова начинали лаять.
Больше получаса провозился Ликэ со щенками, приученными рвать в кровь свиные уши. Наконец ему удалось их погладить, что он сделал с довольным видом человека, лишний раз доказавшего свою ловкость.
— Славные щенята. Да только я их крестный,— сказал он, снова погладив собак… Так шаг за шагом он приблизился к опустевшей корчме.
Гицэ уже и думать забыл о собаках, когда Ликэ вошел в корчму. Разбудив несколькими пинками Лае, спавшего на скамье под навесом, он послал его за хозяином.
— Может, лучше мне сходить? — спросил один из людей Ликэ.
— Ничего, сам придет!
Узнав, что приехал Ликэ, Гицэ изменился в лице. Он вскочил на ноги и, не долго думая, весь подобравшись, решительным шагом направился в корчму.