Считаю до трех!
Шрифт:
Они вышли за ворота.
— Вот всё и кончилось! — сказал художник.
— Нет! — сказал Кусков. — Вот когда здесь всё отреставрируют и будут музей открывать, и нас пригласят…
Он представил, как пошлёт матери приглашение на открытие и она приедет, а он в новом костюме и в галстуке будет сидеть в президиуме рядом с Вадимом, с историками и академиками…
«Стой! Так ведь кукла… — Догадка заставила его остановиться. — Это ведь то самое место, где родственники егеря Антипы прятались от фашистов, — подумал он. — Ведь это тот
Он глянул на широкую спину Вадима.
«Вот это да! — подумал он восторженно. — Вот это человек! Ведь ничего не сказал… Вот это человек. Конечно же! Это реставратор дал ему карту. Ступай, мол, Вадим, посмотри, есть ли здесь что-нибудь, чтобы экспедицию зря не гонять… А он ведь человек надёжный, он всё узнает и никому не разболтает».
— Когда здесь музей открывать будут, нас с тобой вряд ли пригласят, — сказал Вадим, как всегда усмехнувшись, но прозвучало это почему-то очень грустно.
Глава семнадцатая
Нет от этого спасенья
«Почему не пригласят?» — ломал голову Кусков. Самые невероятные предположения строил он, но объяснения так и не находил. Единственное, что он решил, — что Вадим действует и н к о г н и т о. Лёшке очень нравилось это слово — инкогнито. То есть чтобы никто ни о чём не догадался. Нужно, чтобы экспедиция получила всё в целости и сохранности.
Лёшка так устал и промок, что сразу, как только они вернулись в избушку, завалился на нары и спал без сновидений.
Проснулся он вечером. Вадим стирал в бочажке у родника измазанную торфяной жижей одежду. Не успел Лёшка пристроиться рядом и макнуть свои коричневые от грязи джинсы в воду, как на его мокрые руки сели несколько комаров и впились в тело. Он отмахнулся и тут же почувствовал, что в спину, в шею, в щёки впиваются десятки кровососущих хоботков.
От земли поднималось липкое облако комаров, мошки, гнуса… И вся эта нечисть сразу же полезла под рубаху, за ворот, в глаза, в уши, в ноздри…
Отмахиваясь мокрыми вещами, Вадим и Лёшка побежали к огню, но костёр помогал мало. Озверелые мошки ничего не боялись и лезли в самый дым.
— Вылет! — сказал Вадим, хватая котелок с кашей, ложки, этюдник и опрометью бросаясь в избушку. — У этой дряни сегодня вылет… Они сегодня вылупились и поднимаются. Я читал об этом, но никогда не предполагал ничего подобного! — признался художник.
Пока они завешивали щелястую дверь, комары и гнус так искусали их, что лица распухли как подушки.
— Смотри! — показал Вадим. Лёшка увидел комара, который впился в потёртую складку старого кирзового сапога и вертелся, стараясь достать ногу. — Сапог прокусывает!
За стенами избушки повис ровный гул.
— Кошмар! — сказал Вадим. — Что же мы, теперь будем сидеть, как в осаде? Комары нас к утру до костей изгложут!
Они завалились на нары, но комары и мошки лезли в избу сквозь им одним ведомые щели и грызли людей немилосердно.
Мальчишка и художник напялили на себя всю одежду, укрылись одеялом, но лежать неподвижно было жарко, а стоило пошевелиться, как сейчас же летающая нечисть впивалась в незащищённые места.
— Боже мой! — истерично сказал Вадим. — Кажется, ко всему можно привыкнуть, и к жаре и к холоду, а к этому нельзя. Ни черта от них дым не спасает. Вторую пачку искурил! Никакого толку! Они на сигарету садятся. Не боятся дыма, и всё тут!
Он лихорадочно, со стоном тёр расчёсанную до крови шею.
— Да, брат, это осложняет дело. Долго мы тут не выдержим!
Лёшка ничего не ответил, всё его тело горело и зудело от комариных укусов, ныли искусанные до крови щиколотки и фаланги пальцев. Руки и лицо опухли и чесались так, что хотелось рвать кожу зубами.
— Обрати внимание! — сказал художник. — Комар садится и ищет в коже пору, вставляет в неё хоботок и тянет, а мошка прямо вся вгрызается…
Лёшке стало казаться, что в мире ничего больше, кроме этой чёрной страшной избы, нет! Нет ни городов, ни деревень, ни радио, ни самолётов, а только этот гудящий летающей нечистью лес: комары, мошка, мокрец, гнус, слепни, оводы — и всё это жалит, кусает, жжёт, грызёт, впивается…
Ему захотелось уснуть и больше никогда не просыпаться. Но сон не приходил, и Кусков в полудрёме постарался вспомнить о чём-нибудь хорошем, чтобы отвлечься.
Всё время вспоминалась мать. Может быть, в этом была виновата темнота в избе, и красный свет заката над лесом, и духота от напяленной одежды. Лёшка вспомнил такую же тёмную ночь, и красноватый свет лампы, и жар… Он болел тогда не то корью, не то ещё чем-то, а мать сидела рядом. И так ему захотелось домой, к матери, что он застонал!
Она виновата, она решила выйти замуж, то есть предпочла ему, Лёшке, этого толстого Ивана Ивановича…
— А я вот тут лежу! Мучаюсь! — шептал Лёшка. — Всё из-за неё. И никто про нас не вспомнит, потому что мы с Вадимом одинокие! Ну и пусть! Вот я вырасту… — И картины одна ярче другой стало рисовать Лёшкино воображение: он воображал себя и на юге, и в машине с открытым верхом, едет и ни на кого не смотрит, и на корабле, куда никого, кроме него, не пускают, и в огромной вилле с бассейном, и даже хозяином необитаемого острова!
«Никого никуда не пущу! — злобно думал Лёшка. — Только Вадима! Мы никому не нужны! И нам никто не нужен!»
Слёзы сами по себе выкатывались из его глаз и бежали по щекам.
— Здрасте! Бедуете? — услышал Лёшка.
Он стянул с головы куртку и сел, больно стукнувшись головой о верхние нары.
На пороге стояли призраки! Вместо голов у них были огромные чёрные пузыри! Лампа замерцала.
— Ма… — прошептал Лёшка.
Но высокий призрак поднял с лица чёрную сетку, и Кусков увидел егеря Антипу Пророкова.