Сделана в СССР. Приключения советской школьницы в исламском Тегеране
Шрифт:
Еще я любила подниматься на смотровую площадку Дарбанда, откуда город был как на ладони и казался игрушечным. Но главной моей страстью некоторое время была канатная дорога. До того самого раза, пока папа не внял моему нытью и не купил мне за один туман билет «туда-обратно» до ближайшей станции. До вершины Точаля оттуда было еще ох как далеко. Но мне хватило и этого.
Сейчас бы это устройство назвали кресельным подъемником первого поколения: в 70-х, при шахе, оно поднимало наверх горнолыжников, а в 80-м осталось не при делах. Моя мама считала, что у иранцев не может быть ничего исправного, поэтому кататься на казавшейся ей заброшенной «канатке» мне категорически запрещалось.
Запрещалось – а потому и стало тем самым особо сладким плодом, о котором я исправно вспоминала каждый раз, когда мы
И однажды, когда мама не поехала с нами, а я изныла папе все уши, он сказал то, чего я собственно от него и добивалась: «Ну ладно, только отстань!» И купил один билет, заявив, что его «паризад», пожалуй, не поместится в узкое сиденье.
Меня усадили в заветное креслице, причем на всей канатке я была совершенно одна, других пассажиров не было в принципе. Папа остался ждать меня возле рубки, откуда устройством управлял пожилой иранец.
Это было волшебное ощущение – в гордом одиночестве, сидя на крохотном стульчике, лететь сначала над дарбандскими особняками и садами, потом над ресторанчиками в горных ущельях, над водопадом и горной речушкой, храбро наблюдая, как дома и люди внизу на глазах превращаются в мелких букашек. И вдруг скрип канатов и шестеренок замолк, мое креслице дернулось и замерло – и я зависла над почти бездонной пропастью. В первую секунду было и страшно, и весело, и захватило дух. Но еще через секунду меня охватил ледяной ужас и ощущение полнейшей беспомощности и одиночества – это противное чувство я помню до сих пор. Подозреваю, что управляющий «канаткой» иранец выключил на пару секунд рубильник в самой высокой точке по просьбе моего отца, они как раз беседовали, пока я каталась. Если это так, то трюк отцу удался в лучшем виде: с тех пор, приезжая в Дарбанд, я больше ни разу не заикнулась о канатке.
Пуль фарда!
Я обожала, когда к нам на больничный двор приходили поиграть дочки владельца соседнего продуктового магазинчика – иранца по фамилии Рухи. Мы общались на адской смеси английского, русского и фарси, но диковинным образом прекрасно друг друга понимали. А нахватавшись обиходных персидских слов, я снова вляпалась в лингвистический казус. Вернее, замаскировала под него осознанное преступление – и за него мне уже попало по-настоящему. Родители редко баловали меня сладостями, а я их очень любила – особенно, кукурузные хлопья в карамели. Они продавались в больших красивых коробках как раз в магазине отца моих подруг и стоили довольно дорого – 15 туманов. В какой-то момент жажда наслаждения вкусом стала во мне сильнее здравого смысла – и я придумала, как себе это наслаждение устроить. Я уже заметила, что в определенные дни и часы отец моих подружек оставляет за прилавком своего 15-летнего сына Хамида, а сам уезжает на закупки. Хамид был очень вежливым парнем или просто я ему нравилась, но он все время улыбался, когда меня видел. И когда я впервые заявилась к нему в магазин без родителей и ткнула пальцем в заветную коробку, Хамид с радостью мне ее протянул. И даже на то, что вместо оплаты я заявила «Пуль фарда!» («Деньги завтра!» – перс), добрый парень тоже радостно кивнул и улыбнулся.
В этом, собственно, и состоял мой план. Первоначально я рассчитывала со временем признаться в содеянном своему папе и попросить его отдать Хамиду 15 туманов. Но потом как-то забыла… Тем более, все так удачно складывалось, и юный продавец каждый раз по-прежнему радостно мне улыбался! Каждый раз – потому что я стала регулярно наведываться за лакомствами. И не только сама: я приводила своих друзей-мальчишек и при помощи своей волшебной фразы «Пуль фарда!» угощала их любыми вкусностями. Конечно, у моих подружек сладостей и так было вдоволь, ведь это был их магазин! А мальчишки, хотя и бывали противными, но, так же, как и я, избалованы лакомствами не были. Чуть ли не целый месяц сын хозяина безропотно выдавал мне все, что я у него просила. Но однажды час расплаты все же настал: видно, «фарда» накопилось столько, что недостачу заметил сам господин Рухи – и Хамиду пришлось меня «сдать». Как именно у них там все выяснилось, мне неведомо, но скандал у себя дома я запомнила очень хорошо! В тот роковой вечер мой папа как раз заглянул в магазинчик Рухи, где приветливый хозяин обычно по-дружески с ним болтал – как с единственным, кто в советском госпитале мог общаться на его родном языке. Но в этот раз господин Рухи выглядел смущенным и расстроенным: через слово извиняясь, он предъявил моему отцу счет, который уже хорошенько перевалил за сотню туманов. И тем вечером вместо ужина родители закатили мне разбор полетов, который им весьма удался. Возможно, именно из-за него с того самого далекого тегеранского 80-го больше ни в одну аферу я никогда в жизни не ввязывалась.
Мой первый баран
Накануне Новруза – иранского Нового года, недельное празднование которого начинается в день весеннего равноденствия 21 марта – папа сообщил, что семья Рухи приглашает меня в гости с ночевкой. С вечера вторника в их доме будут отмечать Чахаршанбе-сури – последнюю ночь со вторника на среду уходящего года, в которую принято совершать интересные обряды, эта традиция досталась иранцам еще от зороастрийцев. Мама пыталась воспротивиться: ребенка, одного, на всю ночь, в местный дом, на религиозные торжества… Но папа заверил ее, что Чахаршанбе-сури, как и сам Новруз, пришли из доисламских времен и к религии никакого отношения не имеют. Это, скорее, фольклорное наследие вроде колядок и святочных гаданий на Руси. Но главным аргументом для мамы стало то, что раз ребенок – то есть, я – лишен советских детских развивающих мероприятий, то пусть хоть на иранские поглядит, а заодно в английском поупражняется и получит знания о древнейшей истории и философе Заратустре. Перед понятиями «развивающие мероприятия» и «знания» мама устоять не смогла – и меня благополучно отпустили.
В назначенный час – к 9 вечера во вторник – папа проводил меня до дверей дома Рухи, пообещав, что заберет завтра к вечеру. В квартире, занимающей целый этаж, собралась вся семья – сам господин Рухи с женой, мои подруги Ромина и Роя, их старший брат Хамид, а еще зашла соседская девочка по имени Жанет и привела с собой свою кузину. В ожидании праздничного ужина мы с девчонками сидели на крыше их дома, что в Тегеране до войны было повсеместно принято, и наслаждались теплым ласковым вечером, рассказывая по кругу страшные истории. Когда подходила моя очередь, я тоже выдавала очередную «страшилку», хотя задача осложнялась тем, что «травить байку» мне приходилось по-английски, иначе собеседницы меня бы просто не поняли. Активно жестикулируя, я на ходу изобретала литературный перевод детским идиомам вроде «длинных-предлинных рук», высовывающихся из стены «черной-пречерной комнаты».
Тем временем на крышу поднялись господин Рухи с женой, Хамид с Роей и еще два незнакомых дядьки с большим мешком. Мешок шевелился и издавал какие-то звуки.
– Пойдем быстрее смотреть! – закричали мои подружки. – Барана принесли!
Из мешка и впрямь вытащили маленького кучерявого барашка. Он монотонно блеял в руках у одного из мужчин и даже не пытался убежать. Барашку дали кусочек сахара и он принялся с удовольствием им чавкать.
– Они его убьют? – с ужасом указала я на мужчин.
До этого я так близко видела барашков только в поле возле того самого подмосковного дома отдыха, где билетерша пускала детишек в кино без билетов.
– Нет, отец с Хамидом сами его зарежут! – ответила Ромина гордо. – Но ты не волнуйся, барашек не поймет, что его будут убивать. Видишь, ему дали сахар? Чтобы ему было сладко, и он умер в радости.
– Как можно умереть в радости? – изумилась я.
– Очень просто, – невозмутимо ответила иранская подружка. – Если ты не знаешь, что умрешь, а во рту у тебя сладко. Ножа он не увидит, потому что на голову ему наденут мешок, чтобы мясо было халяльным.
– Каким???
– Халяль – это мясо животного, в организм которого не попали гормоны стресса от страха перед смертью, – пояснил хаджи, услышав наш разговор. – Для этого животное не должно знать, что его готовят к закланию. Также в туше не должно остаться крови, чтобы она стала чистой пищей для правоверного.
– Тушу подвесят, чтобы вся кровь из нее вытекла, – добавила Ромина.
Я содрогнулась. Не столько от жалости к барану, сколько от легкости, с которой она это сказала. Если бы такое услышали на станции юннатов в парке Сокольники, куда нас водили в московской школе, Ромину точно исключили бы из пионеров. Но в Тегеране это ей явно не грозило.