Сделай это нежно
Шрифт:
Мое сердце давно перестало существовать как единое целое. Оно распалось на тысячи частей, как тело Авалокитешвара, когда он понял, что все его попытки – бессильны.
Я рассказал ей эту легенду.
И она продолжила, повернув ко мне свою обернутую в сиреневую паллу головку:
– Но Будда Амитабха и бодхисаттва Ваджрапани возродили тело, дав ему тысячу рук с глазом мудрости – в каждой! И одиннадцать голов! Его любовь стала безграничной. С такими руками и глазами он может дотянуться до каждого.
Я
– Не думаю, что эти Амитабха и Ваджрапани оказали ему добрую услугу.
Она больше ничего не сказала.
Конец сиреневого паллу трепетал над ее рыжей головой, тонкие пальцы, за эти два дня сплошь унизанные индийскими перстнями с аметистами и яшмой, светились в темноте несвойственной индийским женщинам белизной. И я подумал, что этот вечер предшествует замечательной ночи, замечательной последней ночи, которую я хочу провести с ней еще…
…На третий день мы отправились в Венецию, вычитав в газетах, что там как раз начинается карнавал. Возможность надеть маски и ходить неузнанными привлекала нас, а возможность принять участие в карнавальном шествии давала мне надежду, что это будет именно тот день, который мы проведем в круговороте радости.
Как всегда, мы остановились на частной квартире, как всегда – на окраине. Пожилая синьора, имя которой мы сразу забыли, привела нас в замечательную белую комнату. Мы давно уже забыли, что стены можно просто белить и ощущать легкий запах известки, как в детстве.
На пути к площади Святого Марка мы купили маски. Она выбрала женскую – моретту – из черного бархата и заразительно рассмеялась, когда продавец сказал, что эта маска предназначена для «тайных свиданий». А мне выбрали бауту классической формы – с рельефом носа, бровей, отверстиями для глаз, но – без рта.
– Прощай, мясо! – воскликнула она ведьмовским голосом через папье-маше черной маски.
– Сarne vale! – перевел я ее возглас загробным голосом через закрытый баутой рот.
И мы понеслись туда, где с верхушки церкви уже слетал в толпу ангел.
Она – впереди, я – за ней.
Голова моя пошла кругом, будто я стал чаинкой в кружке с чаем, который неистово размешивает ложкой какой-нибудь невежа. Под маской я слышал только свое хриплое дыхание, она отгораживала меня от людей, от их общего подъема, от цветов, музыки и возможности обратиться к ней, попросить остановиться и не покидать меня. Никогда.
Но она мчала вперед, время от времени поворачивая ко мне бархатно-безликое лицо. Потом я потерял ее в толпе.
И сел в стеклянном кафе на площади Святого Марка, чтобы наблюдать, как эта карусель крутится без меня.
Сквозь стекло, как аквариумная рыбка в комнате, где происходит свадьба, я наблюдал за круговоротом карнавала. Это была одна из тех пауз в одиночестве, которые приносили мне облегчение.
Я привыкал быть без нее.
Все мои попытки скрыть ее под разным покровом – бедуинскими шарфами, индийскими сари, итальянскими масками, наконец под очками «Грейс Келли» – постепенно помогали мне отвыкнуть от ее истинного образа.
И только ночи, которые мы все еще проводили вместе, вмиг разрушали эти иллюзорные барьеры.
Я просидел до вечера за наперстком крепкого кофе, с газетой, которую держал вверх ногами, за стеклом полупустого кафе (кто усидит в кафе во время карнавала!). И представлял себе, как она наслаждается свободой в каком-нибудь дворце или под балдахином гондолы…
Но нашел ее на Мосту Вздохов, одну-одинешеньку. Праздник отхлынул от нас, как волна. Мы остались лежать на песке и хватать ртом воздух, как две рыбы.
– Ну – и? – сказала она, как только я без единого слова стал рядом с ней.
У нее были бархатные тени под глазами, почти такого же цвета, как и ее моретта. Она бросила ее в воду. Я понял: она устала путешествовать и устала поддерживать нашу игру в счастье.
Я сказал, что забронировал два билета в Хорватию, на Истринскую Ривьеру, и это будет наша последняя поездка.
Мы зашли в номер.
Там было убрано, пахло дезодорантами. Все, что мы бросали на пол, – аккуратно сложено или развешано по шкафам.
Все новое, с этикетками и без…
– Я хочу домой, – сказала она.
– Понимаю, – сказал я и достал из кармана письмо, которое тоже всегда носил с собой.
Положил его на стол.
Письмо было слегка смятое, слегка влажное – такое, каким надлежит быть письму, написанному давно и сознательно. Чтобы не вызвать никаких подозрений.
Потом достал револьвер.
Ни место, ни обстоятельства не были подходящими.
Я даже удивился, что столько времени искал их – а теперь это стало неважным.
Она хотела домой! А я уже вполне сознательно мог отпустить ее.
Я зажал револьвер в ее дрожащей руке, установив ее палец на курке, направил его себе в грудь и сказал:
– Сделай это нежно…
Я возвращаюсь!
«…Это случилось вскоре после того, как от берега отчалила лодка, доставившая кроме воска и меда тысячу старых ружей, которые мертвым грузом залегли в подвале Грэхема Граха, ведь на острове не нашлось бы и тысячи воинов или желающих вооружиться.
Грах-младший разбудил меня и велел стать в цепь вместе с другими членами семьи – передавать ружья из рук в руки, пока последнее не оказалось у Граха-старшего. А оттуда – в подвал под его же проклятия властям, которые менялись здесь, на острове, чуть ли не каждые полгода.