Шрифт:
Эрнст Бутин
Се человек
Роман-апокриф
Из того, что Я вам говорю, вы не узнаете, кто Я.
(Евангелие от Фомы)Те, кто со Мной, не понимают Меня.
(Деяния Петра)
КНИГА ПЕРВАЯ Зажав в уголке губ зубочистку - терновый шип, который обломил, проходя мимо претория, Иуда, сын софера Симона бен-Рувима из Кариаф-Иарима, известный бунтарям-кананитам как Иуда Сикариот, сделав невозмутимое лицо, дерзко посмотрел на левитов - младших священнослужителей, - наблюдавших за тем, чтобы паломники не забывали вносить дар в сокровищницу Храма. Подчеркнуто медленно, чтобы левиты видели, опустил ассарий в средний из украшенных керубами дароприемников. Всего ассарий - две лепты!
– вклад, меньше которого Закон не разрешает жертвовать никому, даже беднейшему из беднейших! Левиты откровенно осуждающе поджали губы, глаза их стали недобро изучающими: видно, этот крепкий, жилистый простолюдин с кудлатыми патлами медного отлива и такой же рыжей кудрявой бородой, этот, судя по виду, неграмотный и невежественный селянин, просто-напросто лентяй, если не смог заработать для Предвечного хотя бы сребреник. Сколько же, интересно, даст он беа - для взноса в корван Храма, обязательного для каждого обрезанного, где бы ни жил тот, здесь ли, в Земле Обетованной, в странах ли вавилонских, ливийских, иберийских, галльских и прочих, не говоря уж о давно освоенных сирийских, египетских, эллинских и ромейских городах? Взгляд Иуды равнодушно скользнул по левитам. Пусть презирают Адонай все видит, Адонай все знает, Адонай оценит, что он, Иуда, поло-жил в сокровищницу больше всех, ибо все клали от избытка своего, а он, как та вдова, которая умилила Равви, при скудости своей отдал все, что имел, все пропитание свое, последнее, лично ему принадлежащее. Правда, в кошеле под хламидой есть и два динария, и три драхмы, и одна дидрахма, но это - деньги общие, их надо беречь. А лучше приумножать, чтобы... хорошо бы купить еще один, пусть только всего лишь один, меч. У Симона бен-Ионы, по прозвищу Кифа, Симона Кананита, да и у него, Иуды, уже есть оружие. Неплохо бы достать и для других назареев, хаберов-сотоварищей, или хотя бы для самых воинственных из них: братьев Зеведеевых, Иакова и Иоанна, прозванных за решительность Воанергес - Сыны грома; для Андрея, брата Симона Кифы; ибо не мир пришел я принести, но меч, как не раз говаривал Равви. А взор Иуды блуждал в это время по Двору народа. Потом поднялся выше - ко Двору священников, где у массивного алтаря, сложенного из огромных камней, плавно скользили, окропляя кровью животных святилище, старшие священнослужители - когэны в гиацинтового цвета тиарах, в голубых подирах, в злато-пурпурных нагрудниках, украшенных крупными самоцветами с начертанными на них именами колен Израилевых. Утреннее жертвоприношение всесожжения давно закончилось, и на решетках над жадным огнем лежали уже пласты тука жертв греха или вины. Принюхиваясь к слабому аппетитному запаху жареного сала, Иуда раздул ноздри. Выдубленное ветрами Иудеи, Идумеи, Перея, Галилеи, загоревшее до цвета коричневой земли Кумрана суровое лицо его с глубокими морщинами, с перебитым в драке носом такие лица пугают и одновременно привлекают женщин, будь они пресыщенными женами удачливых царедворцев, целомудренными дочерьми во всем видящих грех фарисеев или уставшими от мужчин порочными танцовщицами и музыкантшами, - расслабилось. Ставшие счастливыми, почти влюбленными, глаза устремились туда, где за жертвенным дымом искристо переливалась на золотых цепях скрывающая святая святых бесценная Вавилонская завеса, изображающая Вселенную. Обильное яркое солнце играло веселыми бликами на густо-багровом, как кровь, мраморе стен, лучилось, отражаясь от огромной, в рост человека, символизирующей страну Израиля, золотой виноградной кисти, укрепленной над так же щедро изукрашенными золотом воротами во Двор священников, усиливая и без того опьяняющее, как только оказываешься тут, чувство окрыленности, слиянности с Всеблагим, возлюбившим избранный народ свой и столь же пылко любимым народом этим. Чувствуя, как умиротворенность переполняет душу, пятясь и часто кланяясь, мысленно вознося Отцу Небесному пылкие молитвы, Иуда скользящими шажками отступил за Красные ворота, названные так из-за редкой их красоты. Лишь наткнувшись затуманенным взглядом на крупные, написанные по-арамейски, по-эллински, на латыни, предостережения, запрещавшие под страхом смерти входить внутрь иноверцам, сообразил, что находится уже вне Двора народа, и перестал кланяться. В уши вновь ударил не воспринимаемый в молитвенной отрешенности мощный, напоминающий рокот огромной волны, слитный гул, в котором, сосредоточившись, можно различить громкий, бесцеремонный говор множества людей, пронзительные выкрики торговцев и менял, испуганное блеяние овец, меланхоличное мычанье быков. Оглядывая Двор язычников, Иуда в предвкушении скоро предстоящего не сумел сдержать улыбку: все обширное пространство, ограниченное крытой галереей с двумя рядами высоких колонн, было забито покупателями и торговцами, ларями и столами, корзинами, клетками с голубями, гуртами скота, загадившего пометом, залившего мочой мозаичный пол, отчего жаркий, душный воздух пропитался едким зловонием. Отступив к рельефно-узорчатой стене, отделявшей Двор народа, Иуда не спеша опустился около нее на корточки и принялся лениво ковырять в зубах шипом терновника, не отрывая глаз от ведущих в город Золотых ворот, около которых особенно густо расположились горластые менялы. Скоро, теперь уже совсем скоро должен появиться Равви. И тогда... Сладко зажмурился: представил Равви, который, как и три года назад, вознегодует, оскорбленный таким бесстыдным торжеством алчности, оскверняющим священные преде-лы Храма, обрушится на продающих и покупающих, расшвыряет столы с монетами, изгонит отсюда и нечестивцев, и их животных. Теперь у Равви все сойдет благополучно, теперь на него не набросятся с остервенением, чтобы выкинуть на улицу и там забить насмерть камнями, потому что сейчас ему помогут отчаянные, готовые даже на смерть гаэлы мстители за кровь - люди Варравы, тоже опытного, бывалого сикария-кинжальщика, рассредоточенные во Дворе язычников. Стоит только Равви начать, и тогда... Иуда перевел взгляд на громоздящуюся за небольшой мощеной площадью мрачную, сложенную из огромных камней аспидного цвета Антониеву крепость. Между мощными зубцами по верху ее башни взблескивали на солнце шлемы, латы, щиты, наконечники копий ромейских легионеров. Если в Храме начнется потасовка, вызванная гневом Равви, тогда префект и прокуратор Понтий Пилат бросит, не раздумывая, своих свиноедов на подавление беспорядка, чтобы он не перекинулся в Иерушалаим и не превратился в вооруженный мятеж, как бывало уже не раз. Ромейцы, учинив расправу в Храме, осквернят его! И случится неизбежное, давно и жадно ожидаемое: возмущенный святотатством наконец-то весь народ Израилев, народ Иегошуа Навина и Маккавеев, лучший из лучших народ взвихрится, подобно песчаной буре, уничтожит захватчиков-иноплеменцев, как саранчу прожорливую, час гибели которой настал, и, как прах, как мертвую пыль,
– вшествие Равви в Иерушалаим не вызвало ожидаемого Иудой воодушевления жителей и паломников. А ведь сделали, кажется, все, чтобы привлечь внимание: и ослицу украсили, покрыли одеждами своими, и путь перед нею ветвями устилали, и сопровождали Равви с пальмовыми, нарезанными на горе Елеонской, листьями, и соответствующий псалом: "Благословен грядый во имя Господне! Осанна в вышних! Осанна Сыну Давидову!" распевали, и мальчишки, которым Иуда раздал последние медные деньги, горланили во всю мочь: "Малка Машиах! Малка Машиах!", но в толпе, среди тех, кто оказался рядом с шествием, - только удивление и веселое любопытство: а это еще кто такой, кому это возносят такую неумеренную хвалу? Слушая Иуду, восхищенно, с гордостью повествующего о Равви, удивлялись еще больше. Хмыкали: что хорошего может быть в Галилее, разве возможен оттуда пророк?
Известно ведь, что все галилеяне смутьяны и разбойники. К тому же невежи и невежды. Не помните, что ли, поговорку: глуп как галилеянин? Оскорбленные назареи помалкивали, боялись, что их галилейское произношение, грубое и неблагозвучное по сравнению с иудейским, только вызовет новые издевательства и насмешки. А возмущенный Иуда - неужто молва о Равви, о его добрых делах и чудесах не донеслась сюда, хотя бы лишь из Иерихона?
– рывками поворачивая голову из стороны в сторону, огрызался: сами вы невежды, сами неучи! Разве не помните предреченное? И повторял слышанное от Равви на горе Елеонской: скажите дщери Сионовой - се Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице... Иуда досадливо поморщился и, подавляя вновь всплывшее раздражение, так сжал зубами терновый шип, что расплющил его: с ослицей получилось не совсем удачно. Плохо получилось... Из Иерихона вышли вчера не до рассвета, как решили накануне, а с задержкой: и хлебосольный, благодарный коротышка Закхей долго не отпускал; и многочисленные горожане, предводительствуемые Вартимеем, которому Равви вернул зрение, не давали ступить и шагу. Поэтому, когда истомленные крутой, изнурительной дорогой поднялись наконец на гору Елеонскую и внизу открылся Иерушалаим, солнце уже переползло за полдень. Часть следовавших за Равви иерихонцев приотстала и вернулась к своим домам; другие разбрелись, кто в Вифанию, кто в Виффагию, чтобы навестить родственников в этих пригородных селениях; третьи потянулись к вершине, к двум мощным кедрам, под которыми у лавок, принадлежащих Ханану, тестю первосвященника Киафы, копошился, как всегда, небольшой базарчик для шествующих в святой город. И на покатом хребте остались только назареи с Равви. Он задумался, глядя на широко раскинувшийся перед ним Иерушалаим с несокрушимыми стенами; с плоскими, напоминающими чешую, кровлями домов, плотно облепивших холмы Сион, Акра, Бецета; с угловатыми, словно изломанными, улицами; с вычурными дворцами Ирода и Асмонеев, чашами гипподрома и театра средь зелени садов; с весело поблескивающими зеркальцами Силоамского пруда, водоема Езекии; с горделивыми башнями Псефина, Гиппик, Мариамна, воздвигнутыми проклятым Иродом Великим; с величественным, покоящимся на арочных опорах, построенным Понтием Пилатом водоводом, который выползал из-за горы Еном; с нестрашной отсюда, казавшейся игрушечной, крепостью Антония, присосавшейся к красавцу Храму - чуду из чудес, как называли его все, кто хоть раз побывал здесь, в центре Вселенной, "жилище мира" Иерушалаиме.
– Иерушалаим, Иерушалаим!
– Равви негромко вздохнул.
– Гордый Иерушалаим, убивающий пророков своих и побивающий камнями посланных к тебе. Вот и пришла пора Сыну человеческому, - так он всегда называл себя, - собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крыло. Однако в голосе не было бодрой твердости, а слышалась легкая грусть, пропитанная неуверенностью. Иуда понимал его: Равви проповедовал в деревушках, маленьких городках, а чаще вообще вне поселений, общаясь с ам-харцами: рыбарями, пастухами, земледельцами - людьми доверчивыми и простодушными. А сейчас перед ним - огромный городище с хитрыми, расчетливыми, испорченными тысячами обретающихся здесь священников и книжников, многоопытными жителями, навидавшимися и наслушавшимися всего, не верящими ни во что, кроме своей исключительности и Торы. А потому, чтобы осмотреться, освоиться в Иерушалаиме, предложил Иуда войти туда тихохонько, незаметно, слившись с другими паломниками. Равви вскинул на него удивленные, с вмиг расширившимися зрачками, глаза и негромко, но твердо сказал, что, кто таясь входит в двор овчий, тот вор и разбойник, а входящий открыто есть подлинный пастырь, овцы слушаются голоса его, и он выводит их на волю, к свету, и они идут за ним, потому что знают - он добрый пастырь их.
– Все, сколько ни проходило предо мной, суть воры и разбойники, - добавил, помолчав немного.
– Я есмь пастырь добрый; пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. Только смолк, назареи, как всегда почтительно внимавшие ему, запоглядывали негодующе на Иуду, заворчали: как-де мог ты предложить такое Равви - затеряться среди других? Но громко возмущаться не решились: Равви за что-то ценил, уважал, выделял этого единственного среди них, галилеян, иудея, много постранствовавшего по свету, умеющего читать и писать не только на родном языке и по-эллински, как бывший мытарь Левий Матфей, но и по-ромейски, а может, и еще по-каковски, кто его знает? Равви часто советовался с ним, подолгу беседовал, уединившись. И даже доверил ему общую, пусть и небольшую, казну, возложив на него заботу о быте их маленького братства. Потому-то никто вслух и не осмелился осудить Иуду, лучшего друга Равви. Только решительный, безраздумный Иаков бен-Заведей взъярился, зарокотал было гневно, но Равви жестом приказал замолчать. Объявил: - Благословен грядый во имя Господне. Да сбудется предсказанное пророком Захарией: ликуй, торжествуй, радуйся, дщерь Сиона Иерушалаим: се Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъ-яремной! Показав рукой на скучившиеся внизу, близ Гефсиманского сада, хозяйственные постройки, напоминающие серые кубики, властно попросил Иуду и сводного брата своего Симона привести ослицу с осленком, которых найдут там. Симон, щуплый, лысый, с неподвижным желчным лицом, поизучал Равви недолгим взглядом. Потом забросил на плечо полу бурой своей пенулы - ромейского плаща с капюшоном - и косолапя побрел не торопясь по склону. А Иуда, почесывая в задумчивости расплющенную переносицу, поинтересовался: а если, дескать, хозяева не отдадут скотину? Равви дернул неопределенно плечом, посоветовал, раздражаясь, сказать, что это для Господа, тогда, мол, непременно отдадут. Не осмелившись смотреть в глаза ему, чтобы он не прочитал в них сомнения, Иуда нехотя направился вслед за удаляющимся Симоном. К Симону испытывал Иуда всегда нечто, похожее на нежность и хвалил себя за то, что тогда, в Идумее, выбрал в напарники этого худого, точно засушенного, галилеянина. Подкупила его лютая ненависть к ромейцам, при одном упоминании о которых он, словно задыхаясь, начинал мелко и часто всхрапывать. Не понравилось только одно: Симон потребовал называть его не по отцу бен-Иосиф, а Кананитом. Иуда приказал отказаться от этой блажи надо стать неприметным, таким как все: за одно лишь такое прозвище и ромейцы, и свои правоверные в клочья разорвут. Симон впервые за всю беседу улыбнулся - неумело, судорожно растянул, не разжимая, тонкие, бескровные губы. Сказал, что, если допытываются, объясняет, притворяясь недоумком, что родом из Каны Галилейской, потому, мол, и Кананит. И добавил, что не хочет быть бен-Иосифом еще и потому, что у мачехи есть родной сын Симон, который тоже считается бен-Иосиф; не желаю, заявил он, иметь с ним ничего общего, даже имени. Долго расспрашивал его тогда Иуда, все узнал о нем. Что старшие братья его погибли в битвах с ромейцами. Что вдовый отец его, строительных дел мастер из Назарета, был обручен в Иерушалаиме с двенадцатилетней девчонкой Мириам, которую родители отдали в трехлетнем возрасте на воспитание в Храм и которую священство неизвестно за что - за бойкий, игривый характер, скорей всего, поспешило, как только вошла она в совершенные лета, навязать бедному старику из далекой Галилеи: больше, наверное, никто не захотел ее взять. Что из Назарета она шестнадцати лет сбежала назад в Иерушалаим - так сказал отец, отправившийся ее разыскивать. Что вернулись они только через несколько месяцев. И уже с первенцем Мириам - Иегошуа. Что еще четырех сыновей и двух дочерей родила она. Что отец Симона давно умер, а мачеха по-прежнему живет в Галилее, там же и все ее дети, кроме старшего сына, который сгинул куда-то еще в отрочестве, о чем поведал в Иерихоне, когда ждали сигнала к нападению на дворец Ирода Великого, какой-то оказавшийся рядом незнакомый болтливый земляк, размозженный во время штурма дворца сброшенной с парапета крыши статуей цезаря Августа. Подогреваемый воспоминаниями, Иуда догнал Симона и неожиданно для себя ласково положил руку ему на плечо. Тот вздрогнул, обернулся. Не привыкший к таким нежностям, растерянно замигал, вымучил обычную свою неумелую, натянутую улыбку. А в памяти Иуды всплыло давно забытое: такое же пораженное лицо, такие же моргающие глаза, такая же неуверенная улыбка была у Кананита на берегу Иордана, когда узнал он, что Равви, тогда еще всего-навсего Иегошуа - тот самый давным-давно пропавший сводный брат его, старший сын мачехи... Около стены давильни, сложенной из серого плитняка, действительно оказались ослица и осленок мышастого цвета, привязанные к одинокой, чахлой маслине. Только-только Симон принялся не мешкая отвязывать животных, как из полутьмы зевастого входа в маслодавильню выскочил плешивый, невысокий старик в заляпанном жиром хитоне и ошалело уставился на Кананита. Вслед за стариком показался в дверном проеме могучий парень с толстыми волосатыми руками. Лениво, но тоном, не сулящим ничего хорошего, спросил, кто такие. Симон лишь мельком глянул на него и, запыхтев, еще старательней принялся распутывать узлы веревки. А Иуда, постаравшись принять как можно более значительный вид, объявил, что так угодно Господу.
– Какому такому Господу?
– взвизгнул опомнившийся старик.
– У нас и Господь, и господин один - Никодим бен-Горион! Все здесь, - размашисто очертил рукой круг, - принадлежит ему, а не какому-то Господу!.. Что за Господь такой объявился, ради которого надо воровать?! У Иуды отлегло от сердца: знал, что влиятельный иерушалаимский вельможа Никодим бен-Горион был тайным почитателем Равви и даже многажды тайно встречался с ним, подолгу о чем-то беседуя.
– Не кощунствуй!
– Иуда грозно нахмурился.
– Все в мире, в том числе и ты, и я, и твой хозяин, не говоря уж об этих двух скотинках, принадлежат Господу нашему.
– И многозначительно добавил те слова, по которым кананиты отличали своих от чужих: Единственный владыка всего - Адонай! Нет, слуги Никодимовы оказались непосвященными.
– Издеваешься надо мной?!
– взвился старик и, коротко оглянувшись на парня, мотнул головой в сторону Кананита. Парень , не изменив сонного выражения широкого, круглого лица, вяло качнулся вперед, собираясь направиться к Симону, но тот, круто развернувшись, отпахнул пенулу, положил ладонь на рукоять короткого меча, который, чтобы не заметно было, висел почти под мышкой. Иуда, отскочив в сторону, выхватил из-под хламиды кривой кинжал-сику, по названию которого единомышленники получили прозвище "сикарии", а сам он - Сикариот. Парень, раззявив от страха рот, попятился; старик, выпучив глаза, прилип спиной к стене. Симон, не отрывая от него холодных глаз, потянул за собой ослицу; она, покорно глядя перед собой кроткими глазами и старательно переступая тонкими ножками, доверчиво пошла за ним. Иуда сунул в ножны кинжал, рывком распустил ремешок привязанного к опояске кошеля. Поперебирал в нем монеты. Определив на ощупь самую большую и толстую, вынул ее после недолгого колебания. Подбросил в задумчивости на ладони: за этот святилищный, священный сикль не то что ослицу - хорошего раба купить можно. А оружия сколько!.. Подавив вздох сожаления, небрежно кинул монету старику. Тот, проявив неожиданную прыть, ловко поймал ее одной рукой, сразу же крепко зажав в кулаке.
– Вернешь, когда приведем назад твоего ишака!
– предупредил Иуда и, не оглядываясь, так как знал, теперь не поднимут шум, что у них украли ослицу, поплелся в гору, к Равви. Тот удивленно спросил, почему привели только ослицу, не взяв осленка, - получалось не совсем по пророчеству Захарии. Кананит, глядя в сторону, процедил сквозь зубы, что был уверен осленка приведет Иуда. А тот, все еще подсчитывая в уме, сколько удалось бы купить оружия на святилищный сикль, а оттого раздраженный, полюбопытствовал язвительно у Равви, как это, интересно бы посмотреть, собирается он ехать одновременно и на ослице, и на сыне ее подъяремном? Равви вспыхнул, но через мгновенье улыбнулся, фыркнул: а в самом деле, как? Обрадованные, что он повеселел, назареи оживились, засуетились. Иоанн Заведеев проворно сдернул с себя синий плащ-симлу и резво набросил его на ослицу. За ним, опережая друг друга, поспешили возложить на нее свои верхние одеяния и брат его Иаков, и Нафанаил с Филиппом, и Фаддей, и Фома, и даже степенный бывший мытарь Левий Матфей. А Симон Кифа, выхватив спрятанный под плащом меч, тяжело подбежал к низенькой пальме-подростку и принялся размашисто срубать ее длинные листья, отбрасывая их за спину. Иуда и Кананит подхватили с двух сторон Равви. Взметнув, водрузили его на пышную груду пестрого тряпья, почти скрывшего ослицу. И, окружив Равви, ликующе взмахивая пальмовыми листьями, назареи стали спускаться по белой пыльной тропе, под белым раскаленным небом к Овчим воротам в пока еще далекой, отделенной Кедронской долиной, но выглядевшей все равно грозно городской стене... Иуда набрал полные легкие воздуха, отчего широкая грудь вздыбилась. Задержал дыхание, пристально глядя перед собой. Забыв, что находится в Храме, выплюнул далеко вперед изжеванную в кашицу зубочистку - шип терновника. И с шумом выдохнул. Закрыл глаза. Лицо окаменело, плотно сжатые губы отвердели. ...Вчера, когда Равви вышел из Храма, не возвестив людям о своем явлении, никем не замеченный, неотличимый от прочих, вид у него был подавленный.
– Горе, горе Иерушалаиму, - негромко и скорбно предрек он, подойдя к Иуде. Не удивился, что тот еще здесь, что повел ослицу к хозяину. Казалось, углубленный в свои думы, он вообще никого и ничего не замечает.
– Горе городу сему, горе народу его, повторил, обводя рассеянным взглядом бурливое, горластое, бесцеремонное торжище вокруг себя.
– Придут дни, когда враги обложат тебя, Иерушалаим, и разорят тебя, и побьют детей твоих, и не оставят камня на камне в тебе за то, что не признал посланного к тебе Сына человеческого. Раздосадованный, Иуда едко засмеялся.
– Как же люди признают и даже узнают тебя, если ты хочешь быть ничтожней самого ничтожного?
– спросил зло, резко, с прыжка, усаживаясь на ослицу, отчего та шатнулась на подогнувшихся ногах.
– Мы возгласили тебя сыном Давидовым, Царем-Мессией, так веди себя как царь! Люди признают только сильного, властного. О таком Мессии мицвот говорит. Так будь сильным и властным! Разгони, как хотел сделать три года назад, это сборище, - мотнул головой в сторону рядов, облепивших Храм, - тогда все пойдут за тобой, поверят... И тут заметил, как сбоку, из-за опустившего глаза, чтобы не осквернять взор видом женщин, фарисея с неимоверно большими тефиллинами на лбу и левом запястье, хранящими изречения Торы, вынырнуло внешне безучастное, но с любопытствующими глазками лицо Ефтея, слуги первосвященника Каиафы. Оборвав себя на полуслове, Иуда повелевающе указал взглядом Симону Кананиту в сторону Ефтея. Симон встрепенулся, кивнул, унылое лицо его оживилось. Он, сжавшись, скользнул туда, где только что стоял исчезнувший Ефтей. Обеспокоенный Иуда, проводив глазами Кананита, дернул повод и не сильно ткнул ослицу пятками в живот. Отъехал, лавируя в толпе. Вспомнил, что забыл спросить, куда теперь отправятся назареи. Вытянувшись, чтобы видеть Равви поверх голов, громко, перекрывая галдеж вокруг, спросил: - Где вас искать? Хотел было уточнить: "В Вифании, у Прокаженного Симона?" Но вовремя спохватился: кроме Ефтея здесь немало еще людей или синедриона, или ромейцев. Задумавшийся Равви не отозвался. Брат Симона Кифа, Андрей, всегда хваставший тем, что первым из галилеян пошел за Равви, отчего и был прозван Первозванным, поспешил и тут опередить всех. Проворно склонился к нему, шепнул что-то: вопрос Иуды, вероятно, повторил. Равви слегка тряхнул головой, словно видения какие-то отгонял. Взгляд его стал осмысленным. Нашел глазами Иуду, шевельнул губами.
– У Марфы!
– во весь голос повторил его ответ Андрей. Иуда понимающе покивал головой и, удовлетворенный - сколько Марф в Иерушалаиме, ищите, враги, нужную, если вам понадобится, только едва ли найдете, она тут не живет, - яростно шлепнул ослицу по крупу. Солнце, перекинув через Кедронскую долину обширную, с вытянутыми зубцами, тень городской стены, уже сползло за Иерушалаим, когда Иуда подъехал к маслодавильне. Из нее кроме плешивого старика и его молодого помощника выбрались как бы нехотя еще четверо мужиков. Сдержанно поприветствовав всех и настороженно следя за каждым, Иуда, будто заканчивая вслух молитву, произнес вполголоса: - Единственный владыка всего - Адонай! Сказал специально для четверки: может быть, хоть они-то свои, кананиты. Но никто из них не отозвался, ни у кого не подобрело, не расслабилось радостно лицо. Чужие. К тому же настроенные явно недружелюбно. Пожалуй, о том, что вернуть деньги, нечего и мечтать. Так и получилось. Стоило только, легонько подтолкнув ослицу, чтобы шла к хозяевам, заикнуться о залоге, как старик изобразил величайшее изумление: какой сикль святилищный?
– а остальные напустили на себя свирепый вид. Растягиваясь в цепочку, окружая, стали угрожающе надвигаться.
– Чей ты человек? Кого известить, что упал и разбил себе голову?
– потирая ладошки, похихикивая, издевательски спросил старик. Иуда, сунув руку под хламиду, сжал кинжал и, медленно отступая, молчал. Ему не было страшно, только досадно, что так легкомысленно утратил столько денег, и чуть-чуть смешно: что могут сделать с ним эти, судя по всему, вольноотпущенники-хофши? Что умеют они, кроме как ковыряться в земле, подрезать деревья, собирать маслины и давить из них масло?
– Я знаю, чей он человек, знаю, кого известить, - развязно заявил самый молодой из них и дерзко заулыбался.
– Видел его с галилейскими бродягами, главарь которых какой-то габиб, объявивший себя пророком и чудотворцем.
– Лекаришка-габиб?
– хмыкнул тот, кто приближался быстрее других, предводитель, наверное.
– Тебе повезло, медноволосый. Есть кому поставить на ноги, а может, и воскресить, если твой месиф... Договорить не успел. Иуда с рыком прыгнул к нему, нырнул под взметнувшийся кулак, вмиг оказался за спиной наглеца. Захлестнул ему горло рукой, согнутой в локте, и, запрокидывая, отрывая голову оскорбителя, сунул ему под бороду кинжал и зашипел: - Как ты, пес, живущий объедками, назвал Равви? Месифом злостным обманщиком народа? Повтори еще раз, гиена, жрущая падаль, и я перережу тебе глотку! Все оцепенели, уставившись на своего сипящего, дергающегося, невнятно и жалко мычащего вожака.
– Надо бы действительно убить тебя за такие слова, - ослабил хватку Иуда, - да не хочется приносить убыток твоему хозяину. Равви к нему хорошо относится. Выпустил хватающую скрюченными пальцами воздух, задохнувшуюся жертву. Медленно поворачиваясь к каждому из нападавших, задерживая на них пристальный взгляд и сосредоточившись так, что застучало в висках, закружилась голова, мысленно приказал, как учил Равви, не шевелиться и забыть все, что здесь произошло. Не уверенный, что получится - все-таки он не Равви, - заспешил, пока люди Никодима не пришли в себя, к Иерушалаиму. Успел вовремя. Среди покидающих город, собирающихся провести ночь в шалашах и шатрах на склоне Елеонской горы, увидел Равви с назареями, среди которых вышагивал и Симон Кананит. Подзабывший из-за возни с маслоделами о Ефтее, Иуда вновь встревожился: случайно ли слуга первосвященника оказался у Храма около Равви, или... Заметив Иуду, Равви приветливо взмахнул рукой, подзывая, и когда тот подошел, поинтересовался, как встретили хозяева ослицы: не рассердились ли за то, что так долго не возвращали ее, не хмурились, не ворчали, не угрожали неприятностями? Преданно глядя ему в глаза, Иуда заверил, что работники Никодима бен-Гориона были счастливы услужить Сыну человеческому, хотели даже подарить ему ослицу, но люди они подневольные: не осмелились на такую щедрость без дозволения Никодима. Лицо Равви просветлело. Но тут же, смутившись, он перевел разговор на другое. Словно размышляя вслух, заметил, что, пожалуй, не стоит идти в Вифанию. Пока доберутся, будет уже глубокая ночь: неудобно в такое время беспокоить людей. Хотя и хочется посмотреть на Симона Прокаженного - не вернулась ли, пусть и частично, ослабленно, болезнь? Да и Елеазар... Остановился. Напряженно выпрямился, словно прислушиваясь. Назареи выжидательно уставились на него. Знали, что Елеазар совсем плох, иначе не осмелилась бы Марфа беспокоить Равви, прислав к нему три дня назад слугу Меира, чтобы упросил поспешить к умирающему брату ее, которого Раввуни называл и считал другом своим. Глаза Равви расширились, и он монотонным, тусклым голосом забубнил, что Елеазар уснул, спит крепко и бездыханно.
– Может, надо в таком случае позабыть о приличиях, - хмуро предложил Иуда, - и отправиться в Вифанию сейчас же, чтобы разбудить Елеазара? Равви крупно вздрогнул. Нахмурился. Глухо сказал, что теперь, мол, не имеет значения, когда придут в Вифанию, чуть раньше или чуть позже: Елеазар умер. И, опустив голову, стал быстро подниматься в гору по тропе, смутно белеющей в сумерках, разжиженных призрачным светом высокой прозрачной половинки луны. Как всегда, когда Равви становился таким отрешенным, замкнутым, Иуда отошел от него, чтобы не отвлекать. Пропустил мимо себя назареев и безотчетно, по укоренившейся привычке, посмотрел, нет ли рядом кого-нибудь подозрительного? Кажется, никого. Паломники разбредались по склону, направляясь к пока еще бледным, но таким уютным, зовущим к себе, ближним и дальним кострам. Лишь несколько человек, укутанных в темные плащи, брели, будто нехотя, туда же, куда и назареи. Но, может, только кажется, что это неспроста; может, тоже направляются к перевалу, чтобы спуститься в Вифанию? Осторожно поглядывая в их сторону, Иуда подождал приотставшего Кананита. Так же воровато озираясь, поблескивая белками глаз, тот негромкой скороговоркой доложил, что Ефтей сначала принялся врать, будто и не думывал выслеживать, однако потом, когда пришлось нажать на него, признался: да, Каиафа велел безотлучно следовать за Иегошуа назаретским и собирать о нем любые сведения. Потом Симон добавил неожиданное, заставившее насторожиться: Ефтей передал, что первосвященник хочет, чтобы он, Иуда, пришел к нему, и как можно скорей. Тайно, чтоб никто не знал.
– Зачем я ему?
– непроизвольно вырвалось у Иуды. Кананит пожал плечами, а губы его шевельнулись в ухмылке.
– Наверное, хочет, чтобы ты опять стал служить синедриону или лично ему...
– начал с ехидцей, но Иуда оборвал: - Ладно, разберусь. Никому об этом ни слова!
– И, сжав запястье Симона, распорядился шепотом: - Приготовь оружие, потом - резко назад! Резко повернувшись, выхватив кинжалы, пошевеливая ими, чтобы страшней взблескивали, устремились к людям в темном. Те, не ожидавшие такого, сначала шарахнулись назад, а потом бросились врассыпную, напоминая огромных, черных, взмахивающих крылами птиц. И растворились в полумраке лунной ночи, словно и не было их. Иуда с Симоном переглянулись. Ясно, что преследователи в покое не оставят - если, конечно, это преследователи, - станут незаметно подсматривать, подслушивать, запоминать: сами не раз так делали, пока не выведывали все, что нужно. Кинулись в гору, к Равви. Догнали его близ одинокой развесистой смоковницы, напоминавшей застывший, высоко взметнувшийся, черный фонтан. Заслышав частый мягкий топот, Равви остановился и оглянулся. Назареи тоже дружно обернулись, готовые сомкнуться вокруг него, заслонить, но, узнав своих, успокоились. Иуда вполголоса, четко и немногословно, объяснил: за нами следуют какие-то подозрительные, которых надо обмануть. Поэтому - Равви наденет пенулу Кананита. После этого - расходимся в разные стороны. Преследователей пятеро. Значит, кто-то из нас обязательно останется безнадзорным.
– Скорее всего, таким окажется Равви, с которым пойду я. Соглядатаи ни за что не потащатся за нами, убежденные, что вместе со мной Симон. Надзирать за мной с Симоном им ни к чему. Если же не поверят простенькой хитрости с переодеванием и попрутся все-таки за нами, то...
– тихо засмеялся, будто заурчал. Равви недовольно покрутил головой: опять, мол, ты за свое? Бегло заметил, что пролития крови не допустит. Поперебирал, оглаживая, бородку длинными тонкими пальцами и осевшим голосом сказал непонятное, что нет, дескать, рано еще Сыну человеческому, время его пока не пришло. Посмотрел искоса на Иуду и нехотя согласился с тем, что тот предложил. Обрадованно выдохнув, Иуда услужливо и проворно помог ему снять гиматий - голубой, заметный. Торопливо схватил протянутую пенулу Кананита, накинул ее на Равви, прикрыв капюшоном его голову, чтобы спрятать очень уж приметные, растекающиеся по плечам, длинные волосы. И, не дожидаясь, пока разойдутся назареи, прижавшись к Равви, жестикулируя, будто оживленно рассказывает о чем-то, повел его к темневшим на вершине кедрам, где переливались около лавок-хануйотов костры, где было оживленно и весело. Но, отойдя подальше, осторожно наоглядывавшись, наприслушавшись, решительно заявил, что надо бы свернуть куда-нибудь, где безлюдно. Равви предложил пойти в Гефсиманский сад, там всегда можно укрыться от глаз любопытствующих. Они не спеша поднялись до древнего кладбища с полуразвалившимися склепами, с заросшими травой могильными плитами; вошли в плотную тень небольшой оливковой рощицы. Круто свернув вправо, быстро пересекли ее. Через первый попавшийся пролом в невысокой каменной стене проскользнули в Гефсиманию. Петляя между плотно растущими деревьями, углубились в сад. Наконец Равви остановился. На небольшом взгорке, откуда открывался залитый призрачно-белым лунным светом Иерушалаим, искрапленный мерцающими пятнами костров, освещенных окон, точечными бликами факелов и оттого похожий на свернувшуюся в тугие петли серебристую посверкивающую змею. Глядя на город, выпрямился, став, казалось, даже выше ростом. И замер так, расслабленно опустив руки. Иуда же проворно скинул с себя хламиду, разостлал ее на траве. Легонько дотронулся до Равви и, когда тот непонимающе оглянулся, приглашающе указал на хламиду. Он нехотя сел. Подтянул ноги, крепко обхватил их, положил подбородок на сдвинутые колени и опять замер, глядя на Иерушалаим. Иуда пристроился рядом. Поелозил, усаживаясь поудобней. Достал из мешочка у пояса горсть сушеных фиников. Показал их в горсти Равви: будешь? Тот, мельком глянув, отрицательно помотал головой и опять, не мигая, уставился на Иерушалаим. Иуда не настаивал. Равви вообще ел редко и мало, довольствуясь иногда одной вяленой рыбкой или двумя-тремя смоквами в день, хотя и не чурался застолья. Пожевывая, смакуя мякоть финика, Иуда деланно-равнодушно поинтересовался, как все же собирается Равви привлечь к себе внимание людей? Если его завтрашнее появление в Иерушалаиме опять не заметят, тогда все, чем и ради чего жил он три последние года, не имеет смысла.
– Можешь возвращаться в свою Галилею и до конца дней плотничать, подобно отцу, или пасти, как в детстве, овец, или рыбалить вместе с братьями Иониными и Зеведеевыми: прозябать, одним словом, неприметно и тускло. Равви не ответил, только шевельнулся судорожно - уткнулся лбом в колени. Скрючился так, недвижимо, тихо - даже дыхания не слышно. Иуда осмелел. Голос его зазвучал уверенней.
– Надо, обязательно надо, - потребовал твердо, - предпринять нечто такое, что потрясло бы, взбудоражило всех. Сплюнул в ладонь финиковую косточку, сжал ее большим и указательным пальцами и, прищурив левый глаз, выщелкнул далеко перед собой. Скучающим тоном, а внутренне обмирая от опасения, что Равви возмутится, откажется, предложил опять учинить расправу над торговцами, оскверняющими Храм, как хотел сделать еще три года назад.
– Тогда, восхищенный тобой, уверенный, что явился наконец ничего не боящийся, тот, кто спасет детей Авраамовых, я, не раздумывая, уверовал в тебя. С тех пор остаюсь - наде-юсь, не сомневаешься?
– преданнейшим сторонником, да что сторонником, слугой твоим! Равви медленно поднял голову, повернул к нему осунувшееся лицо, посмотрел изучающе. Иуда заставил себя не опустить глаза.
– Сам же поучал: кто не со мной, тот против меня, - продолжил с нарастающим напором.
– А разве те, кто не замечает, не признает тебя, с тобой?! Так накажи их! Ведь и это твои слова: вы думаете, что я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, не мир, но разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух и двое против трех: отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей. Говорил так?
– вонзил в Равви жесткий, требовательный взгляд.
– Говорил!.. Родственников, самых близких между собой людей, готов врагами сделать, - назидательно поднял корявый указательный палец с похожим на ракушку ногтем.
– Так чего же ты жалеешь чуждых друг другу?! К тому же торгашей, ненавистных тебе накопителей богатства! Не ты ли говорил: не собирайте себе сокровищ на земле?.. А они собирают, да еще презирают таких, как ты, нищих.
– Иуда скрипнул зубами, однако взгляда от внимательно смотревшего на него Равви не оторвал. Тобою же сказано: кому дано много - а тебе дано больше всех живущих, - от того много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут. С тебя, а не с меня и не с кого-либо другого, взыщет Отец наш небесный за беззакония в обетованной земле его. Все же не выдержал, отвел глаза. Застыл с приоткрытым ртом, когда услышал негромкий и чуть насмешливый голос Равви, который напомнил, что учил он и другому: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас, молитесь за злословящих и преследующих вас, потому что какою мерою мерите, такою отмерится и вам. Иуда страдальчески скривился: - Равви, Равви! Говорил ты и это, помню. И цену таким твоим высказываниям знаю!
– Криво усмехнулся.
– Сам же поучал меня: надо понимать, с кем и как говорить. Понимать и уметь. С мудрыми - мудро, с простецами - просто, с сомневающимися - решительно, с верящими - доверительно. Я верю тебе, поэтому давай говорить доверительно: не надо сейчас, когда мы одни, рассуждать о всеобщей любви, о братстве, о том, что следует подставлять левую щеку, если тебя ударили по правой. Не то сейчас время, и положение наше не то, - скосил на него колючие глаза.
– Заяви о себе, Равви,
– Хотя...
– И вздохнул.
– Сказано ведь: если Моисея и пророков не слушают, то, когда бы и воскрес кто из мертвых, не убедятся они. Но Иуда уже не слушал его. Сладко зажмурившись, он потянулся, откинув далеко назад руки. Опустился спиной на хламиду, сунул ладони под затылок и с мечтательным видом засмотрелся на сияющую в высоком чистом небе половину луны, напоминающую подсвеченный сзади щербатый обломок алебастрового диска. Иуда был доволен: если Равви что-то обещает, это всегда исполняется. Значит, завтра надо ждать очередного чуда. Немного огорчало, правда, упоминание Вифании: много ли в таком маленьком селении будет народу при торжестве Равви? Но... после Вифании он обязательно пойдет в Иерушалаим, в Храм, и там уж, если все как следует подготовить, да если Равви сохранит твердость, которой преисполнен сейчас, да если народ, воодушевленный чудом в Вифании, повалит за Равви, славя его, то можно смело рассчитывать на успех... За колоннами восточного портика Храма зародился вдали и стал приближаться ровный гул, напомнивший Иуде чуть не перемоловшую его когда-то в горах Эдомских лавину, которая начиналась тоже негромким и нестрашным рокотом. Стремительно, одним движением, Иуда поднялся с корточек, вытянулся во весь рост. Глянул на верх Антониевой башни сверкающие между ее массивными зубцами латы, шлемы, щиты колыхнулись, стали стягиваться вправо, откуда тек снизу нарастающий, клокочущий шум. Перебросил взгляд на Двор язычников. Здесь тоже или почуяли, или услышали, что снаружи назревает нечто странное: гвалт и гомон стали затихать, людская толкотня, похожая на беспорядочную суету рыб в неводе, начала замедляться. Все, вслушиваясь, стали поворачиваться лицами к воротам в город. Взгляд Иуды задержался на Варраве, который, сопровождаемый самыми надежными своими помощниками Дижманом и Гестой, остановился, занеся ногу на первую ступеньку, - собирался подняться к Иуде, да так и застыл, тоже глядя в сторону Золотых ворот. Догадавшись, вероятно, в чем дело, вопросительно посмотрел на Иуду. Тот кивнул подтверждающе. Брови Варравы радостно взметнулись, грубое лицо его, обрамленное густой черной бородой и шапкой взъерошенных волос, оживилось. Он сорвался с места, побежал туда, куда все таращились, скользяще огибая тех, кто не успевал уступить ему дорогу. Но таких было мало. Многие знали его, а остальные слышали о нем, поэтому не мешкая отскакивали под восторженно-испуганные крики: "Варрава! Варрава! Пропустите Варраву!" Дижман и Геста держались рядом с ним. Эти двое не церемонились, отшвыривали, сшибали с ног зазевавшихся. Взмахом руки привлекая внимание сикариев, ожидающих его сигнала, Иуда другой рукой показал вслед Варраве: все за ним! Толпа во многих местах взбурлила, и буруны эти устремились туда, куда указал Иуда, - так под шквальным ветром обретают одно направление волны на поверхности Кенисарета или мертвого Соленого моря. Иуда резво сбежал по ступеням и тоже метнулся к Золотым воротам, в проем которых уже вползала пестрая, многоцветная, как луга галилейские весной, орущая процессия. Вытянув шею, заранее улыбаясь, Иуда привстал на цыпочки, чтобы встретиться взглядом с Равви, а увидел... Елеазара. Это его восторженно приветствовал народ. Смущенно потупясь, съежившись, плотно окруженный восхищенно взирающими на него людьми, Елеазар вздрагивал от чьего-нибудь особенно громкого вопля, испуганно взглядывая на старавшихся дотронуться до него. Разрумянившееся лицо его нисколько не напоминало то, каким оно было сегодня утром, когда Елеазар белым от пелен изваянием выплыл из черной пасти могильной пещеры, и Равви, пренебрегая тем, что оскверняется прикосновением к покойнику, усталым движением стянул с его головы погребальный плат, открыв окаменевшим от страха свидетелям чуда лицо Елеазара, сухое и желтое, как у эллинских, слоновой кости, статуй. Иуда торопливо отвел глаза, чтобы не возненавидеть его, виноватого без вины в том, что затмил славой друга своего Равви. И так вот всегда - в Наине Равви возвращает жизнь отрока, которого уже несли на кладбище, и люди ахают, охают, окружив его, не обращая внимания на того, кто поднял умершего с погребальных носилок; требовательным восклицанием "талифа куми!" оживляет усопшую дочь Иаира, но только что насмехавшиеся над Равви наемные плакальщицы и свирельщицы остались так же враждебны к нему; находясь в Кане, исцеляет умирающего в Капернауме сына Хузы, царедворца Ирода Антипы, и народ, узнав об этом, валом валит в Капернаум, забыв о Равви. Хорошо еще, что жена Хузы, Иоханна, отыскала потом Равви близ Вифсаиды и стала беззаветно преданной ему. А остальные? Даже исцеленные, прозревшие, начавшие слышать, поднявшиеся на ноги, очистившиеся от проказы, понимая, что с ними произошло чудо, что с них сняты грехи, ибо болезнь дается за грехи, относились к Равви как к простому, только более искусному лекарю, а потом - неблагодарные - или уходили, посмеиваясь, или того хуже - издевательски злословили, а то и предавали, выдумывая и разнося о нем всяческие небылицы: будто и высокомерен-то он, и детей-то Араамовых презирает. Бесстыжая и наглая клевета! Богоизбранный народ, что иудеев, что галилеян, он любит больше, чем самого себя. Любит настолько, что когда в земле Сидонской сирофиникиянка Эмима, иссохшая и черная, как неплодоносная смоковница, умоляла его вернуть рассудок злобствующей, беспрестанно сквернословящей дочери ее Зельфе, холодно отрезал: - Я послан только к погибшим овцам дома Израилева!
– И добавил: - Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Истерзанная горем старуха простонала, что ведь и псам могут перепадать крохи с хозяйского стола. Поколебавшись, Равви все же сжалился над ней, покоренный, наверное, тем, что молва о нем достигла даже этих диких, языческих краев, и верой этой женщины в него.
– Да будет тебе по желанию твоему!
– объявил. И бесы покинули тело измученной ими дочери возликовавшей, сразу же помолодевшей, похорошевшей хананеянки-сирофиникиянки. Вспомнив напряженный, властный взгляд Равви, когда тот, вытянув руки к дому Эмимы, мысленно приказал бесам оставить в покое Зельфу, дочь ее, Иуда вспомнил и Равви сегодняшнего, побагровевшего от натуги, с крупными каплями пота на лбу и вмиг запавших щеках, когда он, выставив перед собою растопыренные пальцы, повелел раскатистым, властным голосом выйти Елеазару из склепа. Рыскающий взгляд Иуды остановился за спиной Елеазара. Там, зажатый между назареями, стиснутый орущими зеваками, пошатываясь от напора, толчков, тычков, шел Равви: вялый, изможденный, безразличный ко всему, так и не восстановивший потраченную утром жизненную силу свою. Выглядел Равви особенно, даже пугающе бледным. Из-за того, возможно, что на голове его был нависший над усталыми глазами, белый, а не синий в желтую полоску, как обычно, судхар, стянутый через лоб шнуром-агалом зеленого цвета. У Иуды защемило сердце, и он посожалел мимолетно, что не остался с Равви, когда его, ослабевшего, почти без чувств обвисающего на руках то смеющихся, то плачущих Марфы и Марии, повели от кладбища вслед за ничего не соображающим, тупо улыбающимся братом их, которого бережно поддерживал ошалевший от счастья Прокаженный Симон. Хотелось, очень хотелось побыть хоть недолго с Равви: поддержать, взбодрить его. Да жаль, нельзя было терять время: чудо чудом, а дело делом. Надо было побыстрей возвращаться в Иерушалаим, чтобы собрать сикариев, кананитов в Храм, договориться с Варравой - пусть приведет туда и гаэлов своих... Все сделано, как задумывал; все предусмотрено. Но, глядя сейчас на вялого Равви, понял Иуда - и от этого еще ныло сердце, - что тот сегодня не боец, нет у него столь нужной сейчас решимости, какая была вчера вечером в Гефсиманском саду. Сдержав вздох, Иуда быстро огляделся: на месте ли люди Варравы? Молодцы, стоят там, где велено: около гуртов овец, около волов, около столов менял, около лавок торговцев. Перехватив пытающий взгляд Варравы - скоро ли? не пора ли? отрицательно покачал головой: нет, нет, подожди еще немного. А густая и вязкая, горластая процессия уже начала расползаться по Двору язычников, просачиваясь между паломников, заполняя свободное пространство и уплотняя толпу. Сквозь поредевшее окружение Елеазара Иуда ящерицей проскользнул к Равви. Здоровяки Симон Кифа и Иаков Заведеев, как и уговорились с ними заранее, сразу же подхватили Равви и взметнули его на свои плечи, а Иуда с Кананитом бросились в толпу перед ними, плечами, кулаками освобождая проход, сшибая с ног нерасторопных, свирепо, надрывно, так что вздулись жилы на шее и чуть не полопались глаза, вопя: - Прочь с пути! Дорогу сыну Давидову! Дорогу царю Иудейскому! И началось! Сикарии с дикими криками, визгами ворвались в овечьи и бычьи стада, закрутились, заизвивались, тыча кинжалами животных: те заметались, сокрушая и сминая стоящих рядом людей; кананиты ястребами налетели на торговцев, принялись обрушивать лавки и лавчонки, опрокидывать столы менял, яростно ломать клетки с мечущимися в них голубями и горлицами: трубный рев волов, отчаянное блеяние коз, овец, баранов, беспорядочный топот животных, слитное хлопанье крыльев голубиных стай, треск стоек и прилавков, истошные стенанья ростовщиков, кинувшихся подбирать, рискуя быть раздавленными, посыпавшиеся с дробным звоном монеты, стоны и крики покалеченных, бросившихся на пол, чтобы тоже завладеть монетами, - гвалт, писк, плач, гам, Армагеддон! Четверка - двое с Равви на плечах, двое, прокладывая им дорогу, - взлетели по ступеням к преддверию Двора народа. Иаков и Симон Кифа бережно опустили растерянного, изумленно взирающего на происходящее Равви и отступили назад, чтобы он оказался на виду. Иуда, выгнувшись из-за его спины, зашептал ему на ухо: - Видишь гнев народа против торгашей, против корыстных священников? Встань во главе этих людей, будь их вождем, и они ринутся за тобой, куда и на кого укажешь! Объяви, яви себя, пора! Равви через плечо мельком, с прищуром глянул на него, и Иуду от радости обдало жаром - показалось, что Равви обдумывает его слова. Он коротко и нетерпеливо махнул рукой, подзывая Варраву, который, со свистом рассекая воздух бичом, гогоча, волчком вертелся среди мечущихся, обезумевших волов. Заметив призывный жест Иуды, рванулся ко Двору народа, продолжая нахлестывать все, что попадалось: отскакивающих, приседающих, сжимающихся от ударов людей, взбрыкивающих, шарахающихся животных. Два холеных, с переливающимися буграми мышц быка, спасаясь от него, даже взбежали по широким ступеням чуть ли не к Равви и, запаленно дыша, остановились, едва не задевая его взлетающими-опускающимися рогами. Варрава с возбужденным, раскрасневшимся лицом, с прилипшими ко лбу потными волосами, с всклокоченной бородой, взметнулся по ступеням вслед за быками и, вперившись в Равви шалыми, точно у пьяного, глазами, подбоченился.
– Н-ну, чудотворец, - выдохнул горячечно.
– Мы свою работу выполнили. Дело за тобой! Холодно глядя на него, Равви процедил сквозь зубы: - Чему радуешься?.. Во что превратили вы Дом молитвы? В вертеп разбойников? Варрава пораженно заморгал.
– Мы?! Мы превратили его в вертеп?!
– Глянул недоуменно на Иуду.
– И это тот самый, о котором ты рассказывал? Ради него заставил меня открыться, показаться властям? Про него говорил, что за ним все пойдут?
– Поизучал Равви сузившимися глазами.
– Если мы разбойники, тогда кто же те, испохабившие, загадившие здесь все?
– поинтересовался насмешливо.
– А может, ты с ними заодно, сладкопевец?.. Куда?! Пошли прочь!
– заорал на быков, которые, успокоившись, потянулись слюнявыми губами к Равви, намереваясь пожевать подол его хитона.
– Выгони отсюда хотя бы скот, миролюбец!
– Презрительно смерив Равви взглядом, сунул ему в руки тяжелый, толстый бич.
– Покажи, что действительно хочешь очистить Храм! Равви, отступив на шаг от старательно тянущихся к нему быков, неуверенно махнул в их сторону бичом. Быки испуганно отшатнулись.
– Смелей! Не укусят!
– со смехом подбодрил Варрава.
– Равви, что с тобой?
– простонал Иуда.
– Не узнаю тебя! Каким решительным был ты три года назад, каким яростным, полным праведного негодования! Ведь сейчас то же самое, ничего не изменилось! Что же ты, что с тобой, а? Все так же сквозь зубы Равви желчно согласился, что да, дескать, ты прав: ничего не изменилось... и не изменится - изгонишь одних, придут другие, а значит, насилие, такая борьба со злом не имеет смысла. Варрава скривился как от боли, посмотрел возмущенно на Иуду. Тот, зло зашипев что-то, вырвал у Равви бич и принялся зло, с силой хлестать крест-накрест быков, взбешенно приговаривая: - Борьба не имеет смысла! А что имеет? Притчи? Байки? сказочки разные?.. Вот вам! Вот так мы поступаем с врагами, с теми, кто не с нами! На лоснящихся шкурах животных вздувались и лопались багровые полосы. Быки, оскальзываясь на мраморе, шарахнулись назад, но упругий бич ромейцев, называемый ими "хоррибле флагеллум" страшный бич, с вплетенными в него свинчатками и крючьями, доставал, вырывая клочья мяса. Быки сорвались со ступеней и нелепо опрокинулись, сбив и подмяв под себя каких-то собиравших с пола монеты и не успевших отскочить старика с мальчиком. От истошного их вопля, перекрывшего крики, гвалт, гомон, все, кто был рядом, оцепенели на миг. Все, кроме Иуды. Он, хищно подавшись вперед, чтобы кончик бича доставал дергающихся, елозящих, вскидывающих ноги, пытаясь встать, животных, норовил ударить их побольней: по раздувшимся ноздрям, по выпученным, полных ужаса глазам. Вдруг, выронив бич, ойкнул, присел, скорчился от боли - Равви крепко, словно сковав, сдавил ему руку. Развернул Иуду лицом к себе. "А ты знаешь, как это больно, когда бичуют?" - скорее догадался, чем расслышал тот. Пострашневшее лицо Равви кривилось, шипящий голос клокотал. Под пронзающим, как раскаленные иглы, взглядом Иуда сразу обмяк, ослабел. Перед глазами у него все закачалось, расплываясь, в ушах зашумело. И сквозь шум этот донеслось до него паническое: - Иешуа, уходи! Надо бежать! Скрываемся! Железные пальцы Равви - Иуда и не подозревал, что тот так силен, - разжались, шум в ушах оборвался, в голове и перед глазами прояснилось. Он, тряся онемевшей кистью руки, встревоженно, по-звериному, заозирался: кто окликнул Равви? зачем тому надо скрываться? от кого? Увидел Дижмана и Гесту, которые, поднявшись на несколько ступеней, всматривались куда-то поверх толпы, и понял, что предупредил об опасности кто-то из них. И крикнули они не Равви, а Варраве, которого тоже зовут Иегошуа. Иуде показалось вдруг странным такое совпадение. Хотя вроде бы что особенного: имя Иегошуа распространено не менее, чем Иуда. И все же... Он застыл на миг, тоже только сейчас сообразив еще об одном совпадении: Равви, помимо того, что называл себя Сыном человеческим, любил повторять, что он Сын Отца своего, имея в виду Отца небесного; и Варрава - вар-Авва!
– значит "Сын Отца". Такое прозвище выбрал он себе назло всем, потому что никогда не знал отца своего, а только мать, безмужнюю чесальщицу шерсти, отторгнутую кагалом за беспутную жизнь, отчего и стал Варрава с малых лет отверженным. "Случайность? Или?.." - удивленный не только одинаковыми именами Равви и Варравы, но и сходством их беспризорного детства, сложными, лишенными любви и понимания, отношениями с матерями, Иуда сосредоточенно нахмурился: а что, если такие совпадения - признак одинаковости судьбы? Но додумать не успел: отвлек Геста.
– Надо уходить, а то поздно будет, схватят, - с ленцой, однако не сумев скрыть обеспокоенности, пробурчал он, показав взглядом на храмовых стражников в белом, которые пробивались сюда от Красных ворот.
– Уходить? Разве мы собрались здесь для того, чтобы сбежать? Иуда, сверля взглядом Гесту, угрожающе пошел на него.
– Наша цель - они!
– Завзмахивал рукой в сторону Антониевой крепости. Туда, на гнездо змеиное, на пристанище скорпионово! Ведь ты гаэл - мститель за кровь! Так отомсти хотя бы за распятого друга своего Афронга, разметавшего под Эмаусом целую когорту нечестивых! Геста, пятясь под его напором, вопросительно посмотрел на Варраву. Тот, быстро облизнув губы, кивнул, соглашаясь с Иудой.
– Ну, чудотворец, ты с нами?
– спросил у Равви, сминая в скороговорке слова, и глаза его стали бесшабашными.
– Защитишь, обережешь нас своей таинственной силой, или нам придется самим, без тебя? Равви, подобрав бич, плавно взмахивая им, отрубил осевшим голосом: - Предоставьте мертвым самим погребать своих мертвецов. Кашлянул, прочищая горло.
– Вам же скажу, - голос его отвердел, - всякий, возвышающий себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится. Ибо что пользы человеку приобрести пусть и весь мир, но душе своей повредить? Варрава передернулся, словно вместо вина по ошибке хватил уксусу.
– О чем ты?!
– замахал руками.
– Опомнись, нашел время поучать! И, всунув два пальца в рот, пронзительно, так, что уши заложило, свистнул по-разбойничьи. Все, кого охватывал взор, и торговцы, и менялы, и паломники, и левиты окаменели от ужаса, от такого немыслимого кощунства. А Варрава, вскинув вытянутые руки, чтобы единомышленники отовсюду заметили его, ринулся в расступившуюся толпу. Дижман и Геста, а за ними и Симон Кананит скользнули следом. Симон Кифа с Иаковом Зеведеевым, стоявшие все это время опустив глаза долу, дернулись было, чтобы броситься туда же, но, взглянув на Равви, снова отступили ему за спину.
– Слепые вожди слепых. А если слепой ведет слепого, оба падут в яму.
– Равви глубоко вздохнул.
– Сказано: как хотите, чтобы люди поступали с вами, так и вы поступайте с ними. А эти? А ты? покосился на Иуду.
– Как поступаете с людьми?.. Не судите, и не будете судимы!
– Не судить?!
– Пораженный Иуда аж задохнулся.
– Но ведь ты сам без конца твердишь: ныне настал суд миру сему. Ныне!
– выкрикнул с вызовом.
– И еще твои слова: на суд я пришел в мир сей, ибо Сын человеческий воздает каждому по делам его!.. Так почему же тебе можно судить, а нам, тобою избранным, нельзя?!
– А потому, - пощелкивая бичом, скучающе ответил Равви, - что помимо того, о чем ты напомнил, еще многое имею сказать, но вы пока не сможете вместить того. Ибо о суетном, а не о душе думаете.
– О душе?
– выдохнул изумленно Иуда.
– Но ты же сам не раз говорил: оберегающий душу свою потеряет ее, а потерявший сбережет!
– Только если потеряет ее ради меня, - напомнил уточняюще Равви. Иуда стиснул зубы, чтобы не вырвалась дерзость. Перевел глаза на Елеазара, который, оберегаемый назареями, с трудом - его мотало, кидало из стороны в сторону - пробирался сюда, ко Двору народа. И вдруг, почувствовав опасность - словно в затылок кольнули, быстро развернулся. И, раскинув руки, попятился, чтобы прикрыть Равви, - слева, расталкивая встречных, приблизилась почти вплотную кучка левитов во главе с высоким, широким, широкоплечим, мускулистым Ананией, начальником храмовой стражи. Вид Анании был решительный, красивое, с ухоженной бородой, лицо - безжалостно. Сунув руку под хламиду, Иуда подался навстречу левитам, но Равви так резко отодвинул его в сторону, что Иуда, качнувшись, едва не упал. Удивленный, обернулся к нему. Он пристально глядел на левитов, и оттого, что плат-судхар низко навис над его глазами, затеняя их, казались они беспощадными и даже зловещими. И левиты, и Анания остановились, заозирались растерянно. Иуда удовлетворенно заулыбался: не раз видел подобное. И здесь, в Храме, три года назад, и в Назарете, и в Капернауме, и в Вифсаиде, и в Самарии - везде, где возмущенные речами и поступками Равви хотели расправиться с ним. А Равви медленно перевел взгляд туда, где, прорвавшись сквозь толпу к наружной колоннаде Храма, круша лавки-хануйоты, буйствовали Варрава и его подручные. Анания и левиты, следуя, как зачарованные, за взглядом Равви, так же медленно повернули головы в ту сторону.
– Вот он!
– Анания властно, подобно трибуну, бросающему в атаку последнюю центурию, выкинул руку в том направлении.
– Схватить его! И первым в стремительном прыжке, отчего взметнулись голубые кисти-канафы, ринулся в клокочущую людскую гущу. Он и левиты с храмовыми стражниками проворно, насколько позволяла толкотня, продвигались к бесчинствующим людям Варравы, а с другой, противоположной месту заварухи, стороны... Из широко распахнувшихся железных ворот, обитых бронзовыми шипастыми пластинами, выскочили легионеры в кожаных нагрудниках, кожаных шлемах и с обтянутыми той же кожей деревянными щитами. По этой простенькой экипировке Иуда сразу узнал самарян вспомогательный отряд иерушалаимского гарнизона, и восхитился центурионом, пославшим их: и ромейцы с оружием в Храм не вошли, не осквернили его, а потому священники не вправе отправить жалобу императору; и беспорядки, можно рассчитывать, будут подавлены беспощадно, так как нет даже среди язычников более непримиримых врагов Храма, чем это презренное, отколовшееся от колена Ефремова, племя, считающее, что только их гора Гаризим и храм на ней, разрушенный много-много лет назад Гирканом, истинно святое место, и там - и только там! нужно приносить жертвы Вечносущему. Иуда с надеждой - может, вмешаются, тогда народ возмутится, восстанет против них, - посмотрел на кровлю восточного портика, где застыли закованные в металл ромейцы, напоминая поставленные впритык изваяния. И опять переметнул взгляд на самарян. Те без суеты, быстро и умело - видна была ромейская выучка построились в два, один за другим, ряда и, прикрываясь тесно сомкнутыми щитами, не спеша, чтобы одним видом своим устрашать мятежников, двинулись в Храм. Выглядели они действительно грозно, и не удивительно, что те, кто пытался спастись от сикариев и гаэлов Варравы, кинулись с истошными воплями назад, запинаясь об опрокинутые меняльные столы, порушенные лавки, падая, сбивая бегущих рядом, давя друг друга, - надеясь выскочить к воротам Фарфар и Шеллект. Но пробиться было невозможно: на пути колыхалась толпа тех, кто пока еще не видел самарян. Два людских потока - те, кто бежали от Варравы, и те, кто бежали от карателей, - сшиблись, схлестнулись, закрутились в костоломном круговороте. Постанывая, поеживаясь, подергиваясь от возбуждения, Иуда беспокойно переступал с ноги на ногу, наблюдая за тем, что происходит: вот, все так же мерно вышагивая, уже вступили во Двор язычников усмирители; вот первый ряд их замедлил движение, слева и справа стали появляться воины второго ряда, чтобы, зайдя с двух сторон, охватить дугой, а потом и, сомкнувшись в кольцо, пленить бунтарей; вот белые фигурки левитов и стражников, пробившись наконец к скоплению возмутителей спокойствия, выстраиваются сзади них, чтобы не дать им отступить; дуга самарян все сжимается, концы ее сближаются, уплотняя кучу, точно ловчая сеть перепелов, беспорядочно снующих мятежников; вот в руках самых отважных из них замелькали уже клинки, а кое-кто, то один, то другой, уже бросаются с отчаянием обреченных на монолитное живое полукольцо врагов, чтобы тут же отскочить, если повезет, или, если не повезет, пасть, корчась от ран, а то и замертво. Изредка оглядываясь на Равви, упрашивая его взглядом: "Вмешайся, помоги Варраве!" - видел Иуда, что назареи, поднявшиеся вместе с Елеазаром на ступени, и даже сам Елеазар, тоже готовы броситься на выручку обреченных, тоже посматривают умоляюще на Равви: прикажи, разреши действовать! Но тот, окаменевший, скривившись, точно от нестерпимой муки, молчал. И вдруг - Иуда как раз глянул на него - издал не то стон, похожий на всхлип, не то вскрик, напоминающий клекот. Иуда резко перевел взгляд в сторону самарян: кольцо их замкнулось! Оттуда прокатился над Двором язычников радостный гул, слитный вздох облегчения, вырвавшийся из сотен глоток. Зажав лицо в ладонях, - все кончено, все сорвалось, восстания не получилось!
– увидел Иуда между пальцами, как светлым пятном промелькнул Равви, и сразу же услышал пронзительные, переполненные испугом и болью крики. Отбросил руки от лица. Полосуя бичом налево и направо, Равви ворвался в толпу, и она раздалась перед ним; люди, уворачиваясь, шарахнулись в стороны, пытаясь освободить подход к пленным. Однако впереди, там, куда еще не обрушился гнев Равви, взревели возмущенно и негодующе, и толпа колыхнулась назад, смыкаясь, галдя: - Вот он, еще один из смутьянов!.. Хватайте, вяжите его! Иуда, зная, что должно произойти, похолодел от страха за Равви. Метнулся к нему, обхватил со спины за плечи.
– Поздно, поздно, - зачастил ему в ухо.
– Раньше надо было, а сейчас твой гнев ни к чему. Пошли отсюда, ничем ты теперь Варраве не поможешь, успокойся! Равви дернулся раз, другой, пытаясь вырваться, и затих. Глянул на сплотившихся вокруг назареев, вяло улыбнулся. Медленно поворачиваясь, обвел взглядом напирающих со всех сторон горланов, и те под немигающим этим взглядом смолкли, попятились. Он выпустил из пальцев бич, с сухим стуком упавший к ногам, и, прикрываемый братьями Зеведеевыми, Иониными, Иудой с Симоном Кананитом, сумевшим и в этот раз ускользнуть от врагов, развернулся к воротам в город. И тут же и его, и назареев властно втянул в себя, подхватил, закрутил плотный поток потерявших рассудок от страха людей, которые - скорей, скорей! рвались из Храма, подальше от всей этой жути. Снаружи стало немного попросторней: задыхающийся, хрипящий, плачущий, ругающийся люд, с вытаращенными глазами хватающий полной грудью вязкий, душный воздух, растекался между лавчонками, повозками, мулами, верблюдами, лошаками, ослами, продавцами и покупателями. Назареев, державшихся плотно, понесло, завертело в сплошном гвалте, гомоне, вскриках и, протащив вниз по Вифездской улице, выкинуло через Овчьи ворота из города. Встревоженного, перепуганного народа и тут оказалось много, но все-таки здесь было тише: за широким Кедронским мостом спрессованная толпа разредилась - паломники спешили убраться, бегом-бегом, в свои шалаши и шатры. Прихрамывая, лавируя, чтобы не столкнуться с кем-нибудь, поправляя сбившийся набок судхар, отирая краем его лицо, Равви выбрался с середины дороги на обочину. Понурые назареи вяло поплелись за ним, а Иуда задержался и, будто выискивая взглядом знакомых, посмотрел назад. Погони он почти не опасался: если сразу не схватили, то сейчас и храмовой страже, и ромейцам не до этого, не до каких-то галилеян и их вожака. Но соглядатаи синедриона должны, обязаны находиться рядом. Решив, что ничего подозрительного нет, огрызаясь налево и направо, протолкался к Равви. Тот сидел на большом треснувшем камне, оставленном за негодностью, когда при царе Ироде Великом возводили городскую стену, и, покачиваясь, морщась от боли, потирал выглядывающий из сандалии большой палец левой, положенной на колено правой, ноги, на которую кто-то наступил в сутолоке, и, поглядывая на Симона Кананита, внимательно слушал его. Бесстрастным голосом, с бесстрастным лицом Кананит рассказывал, что ромейские прихвостни, собаки-самаряне, перебили всех сикариев, всех гаэлов, оставив по просьбе левитов в живых лишь Варраву с Дижманом и Гестой, чтобы, как понял Симон, попросить претора распять их в назидание другим. Смолк. Худое, желчное лицо его все так же ничего не выражало, только сжатые губы стали суше и тоньше да на глаза, пряча их блеск, наползли желтые морщинистые веки. Равви, перестав ощупывать палец ноги, задумался, глядя вбок. Потом сказал негромко: - Говорил и говорю вам: не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать. Поднял глаза, оглядел всех, словно изучая, задерживая взгляд на опустивших головы Симоне Кифе, брате его Андрее, на Иакове бен-Заведее, Нафанаиле, Фоме - явных или скрытых кананитах. На сводного брата своего Симона, а тем более на Иуду не посмотрел: знал - эти, сикарии, неисправимы, их ничем не переубедишь. Усмехнулся, спросил с легкой язвительностью: - Не думаете ли вы, что те, кровь которых пролилась, были грешнее всех, если так пострадали.
– Назареи запереминались, запосапывали, започесывались.
– Нет, говорю вам, - решительно заявил Равви.
– Но если не покаетесь, все так же погибнете! И только теперь покосился на Иуду: понял ли, дескать?
– ты, мол, прежде всего должен это запомнить. Иуда счел нужным притворно зевнуть, но Равви уже отвел от него глаза. Он властно посмотрел на сводного брата своего Симона. Ни словом, ни кивком головы, ни выражением лица не дал понять Кананит, что раскаивается в своем желании продолжать вооруженную борьбу с ромейцами. И стало Иуде ясно, что с этого дня Симон Кананит для Равви потерян. Он уйдет, как ушли навсегда из-под Капернаума сотни сторонниковв его, когда он, вместо того, чтобы повести за собой на тех, кто захватил их родину, ошарашил нелепицей, вызывающей лишь отвращение и брезгливость: стал уверять, что он хлеб жизни, что тот, кто не будет вкушать плоти Сына человеческого и пить крови его, тот не обретет жизни вечной. Тогда возмущенный Кананит тоже твердо настроился покинуть сводного брата.
– Вкушать плоть, пить кровь человеческую?! Фу, пакость какая! отплевывался он.
– Видать, правду говорят мать и братья его, что у него помутился рассудок. Людоедствовать предлагает, а!.. Даже самые дикие язычники, живущие как звери, не пожирают себе подобных! Еле-еле, лестью, напором, словоблудием, сумел Иуда уговорить друга остаться.
– Одумайся, сначала взвесь все, - умолял он, заглядывая Симону в глаза.
– Вспомни, каким чудодейственным даром обладает твой брат. Неважно от кого, от Вельзевула или Иеговы, но есть великая сила в Равви. Согласен?.. А значит, именно такой человек нам и нужен. Такой, только такой может быть нашим вождем! Ему поверят, его полюбят. А не поверят, не полюбят, он - чудодей!
– заставит полю-бить себя, поверить в него! То же, что надо есть плоть и пить кровь Сына человеческого, Иуда, хотя его самого покоробило такое требование Равви, предложил понимать иносказательно, заморочив голову Симону замысловатыми, путаными рассуждениями, не вдумываясь в свои слова, сам не понимая того, о чем говорит, и упоминая для убедительности то софистов, то платоников, то гностиков - не зря слушал, посмеиваясь, заумную болтовню единокровца и единоверца Филона и эллинских так называемых философов в Александрии, любивших устраивать принародные споры. Одуревший от его натиска и красноречия, Симон только моргал ошалело и в конце концов согласился не покидать сводного своего брата, верно служить ему. Но потребовал от Иуды клятвенно подтвердить, что Иегошуа - тот самый могущественный Царь Мессия, о котором предсказывали пророки и которого уже не одно поколение ждут дети Авраамовы: ему, Симону, слишком много лет, чтобы оставшиеся годы растрачивать на бродяжничество неведомо с кем, лучше он соберет отряд и будет действовать самостоятельно. Иуда, изобразив величайшее изумление, обрушился на Симона: ты же сам рассказывал, что Равви еще в детстве поражал всех своей необычностью, способностью воздействовать на людей, исцелять их, предсказывать человеку будущее и даже появляться одновременно в двух, далеко отстоящих друг от друга местах; ты же еще при первой встрече с ним на Иордане признал, что бывшая в нем с младенчества таинственная сила стала ярче, мощней; ты же поверил ему, пошел за ним. Симон мялся, прятал взгляд, оправдывался: мало ли, дескать, о чем и что я говорил; знаю и настаиваю - Иегошуа не такой, как все, но чтобы он был Мессией?.. Иуда, схватив его за грудки, тряхнув, истово поклялся, что именно Равви Отец небесный избрал выполнять волю свою на земле, а потому - сбылось, не сомневайся: пришел тот, кто установит надо всеми живущими тысячелетнее царство избранных детей Завета. Убедил Симона, потому что сам верил, хотел верить в то, что говорил... И вот теперь Симон, судя по его мрачному виду, окончательно разочаровался в своем сводном брате. И тот понял это.
– Близ меня - близ огня, - усмехнувшись, сказал он, как всегда непонятно. Но закончил, правда, вполне вразумительно и недвусмысленно: - Далеко от меня - далеко от царства! Опустил с колена ногу, посидел недолго, глядя в землю, и, замедленно выпрямившись, устало поднялся с камня. Прогнувшись назад, разминая спину, поглаживая ее ладонью, спросил, обращаясь ко всем: - Имея очи, не видите? Не я ли с немощными изнемогал, с алчущими алкал, с жаждущими жаждал?
– А с мучимыми был ли мучим?
– отрывисто поинтересовался Кананит.
– С Иохананом Хаматвилом, родственником своим, обезглавленным Иродом, был в крепости Махерон? приходил ли проведать его, подбодрить? прислал ли ему хоть слово утешения? Голос Симона задрожал.
– А с отважным Варравой и его соратниками будешь ли во время их казни? Будешь ли алкать, как они, жаждать, как они, изнемогать, как они?
– И засмеялся, будто залаял. Все, кроме Иуды, потрясенные такой наглостью, возмущенно загалдели и, виновато, словно извиняясь за Кананита, посматривая на Равви, у которого передернулось лицо, стали угрожающе приближаться к Симону. Иуда, хорошо знавший его характер, встревожился, что Кананит в таком состоянии - он уже сладострастно улыбался в предвкушении драки - натворит непоправимое. Чтобы сбить воинственный пыл с назареев, громко и развязно полю-бопытствовал: - Ты, Равви, говоришь: далеко от тебя - далеко от царства твоего?.. Мы близ тебя. Значит, и близ царства? Так когда же оно наступит, а? Рассчитал верно. Все разом повернулись к Равви, ожидая ответа. Даже у Кананита лицо стало заинтересованным.
– Все время, пока мы с тобой, намекаешь, что ты - Мессия, дерзко продолжал Иуда.
– Мы поверили тебе. Вчера, входя в Иерушалаим, объявили тебя царем Иудейским. Ты не возражал, но и не подтвердил этого ничем, не явил себя в славе своей. Попытались и сегодня объявить тебя народу как Царя-Мессию, и опять ты обманул наши надежды. Сколько же еще ждать?
– выкрикнул с досадой.
– Когда же наступит царствие твое, когда?! Снисходительно улыбаясь, Равви, слегка откинув голову назад, чтобы край судхара не закрывал глаза, отчего казалось, будто он, одного роста с Иудой, смотрит на него сверху вниз, выслушал, не перебивая.
– Если ты Мессия, скажи нам прямо!
– потребовал Кананит, как только Иуда смолк.
– Долго ли еще будешь держать нас в недоумении? Равви повернул к нему голову, задумчиво поразглядывал его.
– Истинно говорю вам, - начал устало, как о давно известном и надоевшем, - кто оставит ради меня и дом свой, и мать свою, и жену, и детей... Но Кананит только отмахнулся досадливо: - Это мы уже не раз слышали: кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня, и кто...
– договорить не успел. Случилось неожиданное: перебив, вмешался тугодум Симон Кифа.
– Вот мы и оставили все, - недовольно буркнул он, хмуро глядя на Равви из-под лохматых бровей, - и последовали за тобой... Умолк, не решаясь продолжать, но интонация и ожидающее лицо выдавали невысказанное: ну и что, мол, дальше? зачем, для чего? Иуда ушам своим не поверил. Симон бен-Иона, безоглядно верящий Равви с того самого дня, когда тот, всего лишь коснувшись руки давно и тяжело болевшей тещи его, исцелил ее; Симон бен-Иона, единственный, кто, когда от Равви ушли все приверженцы, возмущенные тем, что надо есть плоть и пить кровь человеческую, назвал Равви Мессией и Сыном Божьим в ответ на его домогательства: "За кого почитаете меня?" - получив от него за это, за твердокаменную веру в него, прозвище Кифа-Камень, неужто даже такой Камень-Кифа засомневался? Равви задышал часто и глубоко. Глаза его смотрели презрительно.
– О, род лукавый и прелюбодейский, род неверный и развращенный!
– простонал, покачав головой.
– Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас?!
– Обвел назареев тяжелым взглядом и, кривя губы, начал размеренно, чеканно втолковывать.
– Повторяю: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли свои ради меня и не получил бы ныне, во время сие... Ныне, во время сие, - выделил эти слова, во сто крат более домов или земель! И еще раз, теперь уже многозначительно, оглядел всех. Назареи радостно запереглядывались, заулыбались.
– А когда сие будет? Скажи, не томи!
– нетерпеливо выкрикнул Иоанн и взглядом попросил брата: поддержи, спроси тоже! Иаков, вечно угрюмый, точно невыспавшийся, оживился, маленькие глазки его заблестели. Пробасил: - Да, Равви, когда это будет? Иуда еле сдержал улыбку: братья Зеведеевы верны себе.