Себе на утеху

Штритматтер Эрвин

Художник, вкладывающий в свое произведение все свое время, всю свою силу и всю свою фантазию, приобретает, не стремясь к тому, могущество — часто после смерти. Если же художник достигнет его при жизни и употребит во зло, он тотчас слетит со своего трона. В этом его отличие от других властелинов.

Отныне я хочу работать без спешки,

так, словно бы уже наступил вечер моей жизни и словно бы я высказываю те мысли, которые собирался захватить с собой в могилу.

Оперившиеся уже птенцы так теснились вокруг старого скворца, принесшего им корм, что один из птенцов вывалился из гнезда. Инстинктивным движением он раскрыл крылья и не без удовольствия спланировал на луг, прямо на свой ползучий, извивающийся корм. Я подумал: в эту минуту исполнилось предначертание, которое жизнь определила для скворца, когда отделила клубочек белка от старых скворцов, поместила его в оболочку яйца и замкнула скорлупой, а потом послала в мир как самостоятельное существо. Но мне тут же пришло в голову, что от молодого скворца, чей первый полет я наблюдал, тоже отделятся молодые скворцы. Я узнал круговращение жизни и понял: то, чего хочет жизнь, не имеет ни начала, ни конца.

Тот, кто прячется за звук своих слов, боится тишины.

Я вглядываюсь в предметы так долго, пока они не заговорят со мной.

Прежде чем самому начать писать, я читал разнообразнейшие книги. Мне сказали, что для начинающего писателя побудительным толчком к работе должно быть чтение. Но очень скоро я понял, что, следуя этому совету, я в собственных своих писаниях лишь нанизываю чужие мысли. Мне это не понравилось, я перестал так много читать и стал наблюдать многообразие жизни. Это было труднее, чем чтение, но научило меня самостоятельности.

Я спрашиваю себя: как же так люди, признающие реальность литературных героев в нашей повседневности и даже избирающие их в собеседники, отрицают существование духов?

Получается, что закрепление духов на бумаге играет немалую роль в жизни, и литература, сколь мистически это ни звучало бы, — своего рода заклинание духов.

Каждое утро — иное, чем остальные, пусть это только усик виноградной лозы, что вырос за ночь и стал теперь виден в мое окно, или карликовый дрок: вчера еще был весь в бутонах, а сегодня расцвел. Тысячи вещей сегодня утром совсем другие, чем были вчера утром. И я тоже совсем другой.

Я проносился в скором поезде мимо станций так быстро, что не мог прочесть их названий, и почти все время пути не знал, где нахожусь, в каком месте между начальной и конечной станциями. Будь внимателен, подумал я, чтобы не проехать так же и по жизни.

«Сходство с реально существующими людьми случайно», — нередко читаем мы в предисловиях к романам. Над каждым моим утром мог бы стоять эпиграф: «Сходство сегодняшнего дня со вчерашним случайно, оно возникло по вине наблюдателя».

Иногда, когда умирает кто-нибудь из моих товарищей, я прибегаю к такому утешению: мы все — пузыри на воде, предназначенные к тому, чтобы исчезнуть. Одни, красивые, переливаются, другие превосходят нас величиной, но все возвращаются обратно в свою стихию, а я пока еще держусь на поверхности.

Терпеливые создания, деревья, стоят перед моим домом и ждут. Пищу искать им не приходится, им довольно того, что дает земля; на меня они глядят с надеждой, верят, что я не сделаю из них ни шкафов, ни сундуков и не скормлю их огню. Но зато я выжму из них сок поэзии.

Чем старше я становлюсь, тем более суживаются мои представления о счастье. Сейчас осталось только одно: писать. Не «хочу писать», а «должен писать». Выбора больше нет.

Мое тайное желание — жить и работать так, чтобы мои духовные наследники, роясь в ящиках моего письменного стола, не сказали: все, что мог, он дал при жизни.

Я не хочу навязывать свои книги читателям и не хочу ничего в них объяснять. Лучше всего будет, если читатель, прочтя то, что я написал, скажет себе: я и сам так думал, только сказать не сумел, это он у меня украл.