Седьмой ключ

Ткач Елена

Вера поняла, спорить с ней бесполезно. И, вздохнув, повела обеих к себе на второй этаж. Там, перебивая друг друга, они рассказали ей о Борькиной выходке.

Он явился к ним почти тотчас, едва ушли Вера с Алешей, и с ходу начал злорадствовать. Мол, знаю одну вещь, очень для вас интересную, но ни в жизнь не скажу! Дразнился, паясничал, девчонки стали упрашивать. А он зубы скалит, условие ставит: поцелуйте, тогда скажу. Ну, они… В общем, поцеловали. Ветка — в ухо, Манюня — в нос. Тогда он смилостивился — рассказал: ему кое-что известно о кладе. И если Манюня будет паинькой и пристанет с расспросами к своему папочке, тот перед нею не устоит — и все ей выложит. Потому что он один может узнать, где клад, Борька, мол, его выследил. Мол, Манюнин отец только прикидывается обычным простым человеком, а на самом деле он колдун! Это факт — Борька сам видел. Он подсматривал за Машкиным папой, когда тот вчера отправился к дому на том берегу. У него есть ключ от этого дома, и он тайком ходит туда. И там

его поджидают, а кто — Борька не видел, только слышал голос. Этот голос командовал Машкиным папой, а тот послушно исполнял все, что прикажут. А приказывали чертить какие-то знаки, произносить какое-то заклинание — абракадабра кошмарная — Борька толком ни словечка не понял… А когда все было исполнено, голос велел Машкиному папе куда-то глядеть. Долго глядеть, очень долго… И тогда он увидит, где спрятано. Что спрятано, Борька не понял, но ясно, бесценный клад! И узнать, где сокровище, может только Машкин отец. А тот голос пристал к нему как банный лист — гляди, мол, ты должен увидеть! Но видно, в тот день ничего у Машкиного отца не вышло, голос очень им был недоволен. И велел ему отправляться в сарай — тот, что рядом с домом и чего-то там делать. Борька из кожи лез — старался хоть что-нибудь разглядеть — но не удалось. Там окошки малюсенькие и такие грязные, запыленные, жуть! Ничегошеньки не видать! И он, Борька, укрылся в кустах, пока Машкин отец не вышел и не отправился своей дорогой. Очень он странный был, как кукла какая-нибудь. Тут Борька начал плеваться, прыгать и издеваться над Машкиным папой и над девчонками. Мол, вот они, ваши родители, все поучают, что хорошо, что плохо, а сами черт-те чем занимаются! И говорил: Машкин папа — фуфло, тряпка, им как слугой помыкают, он у голоса этого вроде как на побегушках… Машка не выдержала и набросилась на обидчика с кулаками. А он увертывался, носился возле дома как угорелый, язык ей показывал, орал, что теперь оба они с папашкой — в его руках, что хочешь он с ними сделает, пусть только Машка посмеет ему, Борьке, в чем-нибудь отказать — он их обоих в бараний рог согнет!

Она, Машка, теперь во всем ему подневольная, он ее повелитель и господин, она должна руки ему целовать, а иначе выведет ее папочку на чистую воду и все про него расскажет. И они тогда опозорятся! А на Машке клеймо останется, что она дочь колдуна! Но он, Борька, добрый, он никому говорить не станет. Пока… Пока Машка будет паинькой, станет его во всем слушаться и исполнять любые его желания. А сейчас он желает, чтобы она выведала у своего папочки, где клад, и ему, Борьке, о том рассказала! А Маша бегала за ним и рыдала, и хотела вцепиться в волосы, и все лицо расцарапать, и нос откусить, чтобы знал! Но он был верткий как ртуть и прямо из-под рук уворачивался. А Ветка так растерялась, что стояла как пришитая — столб столбом! А потом как увидела, что Машке плохо совсем, что она уж с собой не справляется — бухнулась на крыльцо и ну реветь, ну реветь — тут Ветка к ней кинулась, загородила, а Борька наскакивал и все вопил, что теперь никуда они от него не денутся, все они куклы, марионетки, которых взрослые за ниточку дергают. А сами взрослые — гады и сволочи, и всех их надо поубивать, потому что они только врут, и больше ничего… Совсем ненормальный он стал, даже пена на губах выступила. И еще что-то орал, Машка с Веткой всего не упомнят… Но тут появилась Вера и остальное она сама видела. А Машка теперь боится его: вдруг и вправду болтать начнет?.. И все узнают… А она, Маша, очень за папу волнуется — что с ним такое? Никогда ничего подобного… Он не может, не может, ее папа, он добрый, хороший, он всегда хотел, чтоб в их доме был мир и покой, а вот мама… она не хотела. Вечно всем недовольна, вечно злится, кричит, истерики закатывает… Уж если кто из них колдует — так скорее Машкина мама! А папа, если б был колдуном, сделал бы так, чтобы они с мамой не развелись, потому что очень ее любил и Машку тоже… А он ничего поделать не мог и всегда во всем уступал, он просто не способен причинить зло, а тут…

Тут Машка снова расплакалась, и Вера с Веткой принялись ее успокаивать. Выговорившись, выплакавшись, Машка наконец позволила себя уложить и скоро заснула. А Вера с Веткой сидели возле нее, не зная, что и сказать, не зная как ей помочь, вконец растерянные и обескураженные.

Был уже вечер. Поднялся сильный ветер, по небу шли тучи, клочковатые, сумрачные. Быстро стемнело и стало видно, что в доме на том берегу в одном из окон забрезжил красноватый мерцающий свет…

— Мама, скажи… он наврал про Машкиного отца, да? Ведь это не может быть правдой, Борька наврал? Ну что ты молчишь?

Они сидели на кухоньке, запершись. Ветка вяло ковыряла вилкой холодную сосиску, а Вера сидела напротив, крепко задумавшись. Веткин вопрос вывел ее из оцепенения.

— А? Ох, не знаю, Ветка, не знаю… Хорошо бы, если б наврал! Но с Сережей и вправду что-то творится. Неладно с ним, очень неладно. И я просто не знаю, что делать…

— Ой, мам, гляди… к нам кто-то едет! — Ветка приникла к окну, стараясь разглядеть силуэт велосипедиста, приближавшегося к их дому. Но за окном все тонуло в зыбкой сумрачной мгле. Она вскочила и кинулась к двери.

— Подожди, не открывай! — предупредила Вера. — Надо

узнать, кто там…

В дверь уже барабанили. Громко, настойчиво.

— Кто там? — волнуясь, спросила Вера, приникнув ухом к входной двери.

— Это я, Алеша! Откройте скорей!

— Ветка, где ключ? — засуетилась Вера, позабыв, куда сунула ключ.

— Вот он, мам, на столе лежит.

Дверь распахнули, и на пороге возник Алеша. Он был бледный как призрак и не знал, куда руки девать от смущения…

— Лешенька, что? — предчувствуя недоброе, всполошилась Вера.

— Мама… С мамой беда! Она в больнице.

— Как! Что с ней?

— Голова… По голове ее… молотком. Рана такая ужасная! Без сознанья она. Кровь! Ой, не могу, не могу…

Алеша не выдержал — разрыдался, уткнувшись в Верино плечо. Она обняла, крепко к себе прижала, и так, обнявшись, они прошли в дом.

— Алешенька, миленький, что ж это? Как же это случилось?

— Мама на веранде была. Там у нас оконная рама рассохлась, от стены отошла, и мама ее прибивала. А я возле сидел — читал. Она уж уезжать собралась — в город ей опять нужно было. Но в последний момент спохватилась, мол, дует в окно, сквозит. Хотела прибить ее — раму эту — и на станцию… А я сам хотел, но она засмеялась, говорит: «У меня сейчас столько сил — горы сверну! Ты не волнуйся, Алешка, и на твою долю работы хватит. А мне самой хочется…» Запела что-то, солнце светило…

Алеша осекся, справляясь с волнением, — видно, с большим трудом давался ему этот рассказ. Вера с Веткой слушали молча, не встревали, когда он порой умолкал. Наконец, парень справился с собой и продолжил, теребя и сминая край скатерти.

— Она уже почти все закончила, когда Борька влетел. Такой какой-то… вздернутый, дерганый. Влетел — и сразу ко мне. Начал что-то плести про дом какой-то, про колдовство — я толком ничего и не понял. Он торопился, словами захлебывался, брызгал слюной. Вид у него был совсем ненормальный — все подскакивал, взвизгивал, точно его осы кусали. Потом заорал, мол, что ты сидишь, пойдем! К девчонкам пойдем, мы их сейчас… Я не понял, чего он хотел: то ли побить вас с Машкой, то ли еще что… Схватил меня за руку и начал тянуть. А мама… Она застыла на месте, глядя на Борьку, потом… тихо так ему говорит: Алеша никуда с тобой не пойдет, ему нужно на станцию. А тебе, Боря, надо домой. Есть, говорит, у тебя кто-нибудь дома? И стояла так… глядела на Борьку. С таким удивлением. И глаза у нее такие большие стали. Такие удивленные глаза… А он… Он прыгнул к ней, завизжал: «А-а-а, вы все предатели! Взрослые, гады, сволочи, ненавижу!» Вырвал у нее из руки молоток и…

Алеша охнул, уронил голову на руки и стал раскачиваться. Он стонал и раскачивался, тихо так, жалобно…

— Ты не должен отчаиваться, все исправиться, просто думай о том, что мама будет здорова. Ни секунды не сомневайся, слышишь?

— Да. Я знаю. Я тоже… я и сам… В общем, я постараюсь. Врачи сказали — он в висок не попал. Тогда бы точно… Ох! Он ее два раза ударил. Один раз — в шею, а другой — выше виска. У него руки тряслись, и сам он весь трясся. А потом упал и стал по земле кататься. И пена у него, пена… А у мамы — кровь… Она тоже упала. Вот! Я кинулся, а как увидел это… рану, кровь… Растерялся. Не знал, что делать. Тут сосед. Он был у забора — видел все. И через забор — к нам! Велел мне маму не трогать, к сторожке побежал, «скорую» вызвал. Они быстро приехали. Сказали — времени нет в районную больницу везти — каждая минута дорога. Сказали — отвезут в Свердловку, там первую помощь окажут. А потом решат: можно ли в город перевозить. А пока они ехали… бабушка на веранду вышла. Шум услышала — и проснулась. Увидела маму — и бух навзничь! Ее тоже вместе с мамой забрали. Подозрение на инфаркт. А мама… она на секунду в себя пришла. И говорит мне: «Леша, ты к Вере иди. С нею будь».

— Милый мой мальчик! — Вера снова крепко обняла Алешу, потом встала и отошла к окну — не хотела, чтобы видели, как дрожат ее губы. Ей самой было впору расплакаться…

«Елена, милая Елена! — думала Вера. — Я как в воду глядела, что тебе угрожает опасность, вот-вот с тобой что-то случится. Надо было вернуться, предостеречь. Сережа упал, оступился, Елена искалечена! Ксения… та ждет ребенка — она не вправе собой рисковать. Остаюсь только я. Мне доверены судьбы детей. И Сережа… он тоже взывал ко мне! Его отчаянный крик: „Я люблю вас!“ — был не признанием, нет… Это была мольба! Этим воплем он молил меня вырвать его из той сети, в которую угодил. И вот ведь как странно, я в тот же миг поняла это. Душою, сердцем почувствовала! Меня даже не возмутил этот невнятный бред, только стало его так жаль — ведь он под властью той силы, о которой лучше к ночи не поминать. А ведь скоро настанет ночь!»

Вера невольно вздрогнула. Что может она, слабая женщина, против этой проклятой силы? Что делать?

Ответ пришел сам собой: «Крест и молитва!» Ну конечно, — встрепенулась она, — против НЕГО только это!

— Господи! — взмолилась она еле слышно. — Не оставь нас! Помоги!

Удивительно, но страха как не бывало! Этот внутренний голос, прозвучавший из самых глубин естества, напомнил, что о них не забыли. О них помнят, им помогают, ведут… Они под защитой!

Она обернулась к детям, и те поразились перемене, произошедшей с ней: такая решимость светилась в ее потемневших глазах.