Седьмой крест
Шрифт:
– Ну, пора. – Молодая женщина помогла Георгу одеться, передавая ему отдельно каждую часть одежды, как это делают солдатские жены, когда отпуск кончен.
С ней я все мог бы делить, думал Георг. Всю мою жизнь. Но у меня уже нет той жизни, которую я мог бы делить.
– Выпей горячего перед уходом.
В свете раннего утра он едва различал ту, с которой ему приходилось расставаться. Она ежилась от холода. В окно стучал дождь. За ночь
Стол, она смотрела, как он торопливо глотает кофе. Она была совершенно спокойна. Проводила его вниз, отперла входную дверь и снова поднялась наверх. В кухне и на лестнице она спрашивала себя, не сказать ли ему, что она догадывается о его тайне. Но зачем? Это только встревожит его.
Когда она ополоснула его чашку, дверь в кухню открылась и на пороге показалась закутанная в одеяло старуха с седой косицей. Старуха тут же начала бранить девушку:
– Вот дура! Ведь ты никогда больше не увидишь его, уж поверь! Подобрала молодца, нечего сказать! Ты что же это, Мария, совсем рехнулась? Ведь ты даже не знала его, когда уходила вчера из дому, или знала? Что? Язык проглотила?
Молодая женщина медленно отвернулась от раковины. Ее сияющие глаза остановились на старухе, которая вдруг присмирела. Погруженная в свои мысли, Мария отвела взгляд, улыбаясь гордой, спокойной улыбкой. Это была ее минута! Но единственной свидетельницей оказалась тетка, которая, дрожа от холода и злости, спешила укрыться в свою теплую постель.
Что бы я делал без пальто Беллони, думал Георг, торопливо шагавший вдоль рельсов, опустив голову. Сильный дождь хлестал его по лицу. Дома наконец отступили. Город по ту сторону реки был затянут косыми полосами дождя. На фоне беспредельного серого неба этот город казался совершенно нереальным. Один из тех городов, которые предстают нам во сне на срок одного сновидения и исчезают даже раньше. II все-таки город выстоял под напором двух тысячелетий.
Георг дошел до кастельского моста. Часовой оклик-пул его. Георг предъявил свой паспорт. Когда он уже был на мосту, он понял, что сто сердце так и не забилось чаще. Он мог бы спокойно пройти еще десяток мостов с часовыми. Значит, привыкаешь даже к этому. Он чувствовал, что теперь его сердце неуязвимо для страха и опасности – может быть, и для счастья. Он замедлил шаг, чтобы не прийти и за минуту до срока. Опустив взор, Георг увидел внизу буксир «Вильгельмина». Его зеленая ватерлиния отражалась в воде. «Вильгельмина» стояла очень близко от моста, но, к несчастью, не прямо у набережной, а у другого судна. Георга меньше заботил часовой на мосту, чем то, как он пройдет через это чужое судно. Но он тревожился напрасно. Ему оставалось еще шагов двадцать до пристани, когда на борту «Вильгельмины» появился человек с круглой головой, почти без шеи, видимо поджидавший его, и хотя широкие ноздри на пухлом лице и глубоко сидящие глаза отнюдь не располагали в его пользу, это было именно такое лицо, какое должно быть у человека решительного, готового на любой риск.
Итак, в понедельник вечером семь платанов в Вестгофене были срублены. Все произошло очень быстро. Новый начальник приступил к исполнению своих обязанностей еще до того, как перемена стала известной; вероятно, он был именно тем, кто мог навести порядок в лагере, где происходят подобные вещи. Он не рычал, а говорил обыкновенным голосом, но он недвусмысленно дал нам понять, что при малейшем поводе нас всех просто перестреляют. Кресты он приказал сейчас же снести, это был не его стиль. Ходили слухи, что Фаренберг в тот же понедельник уехал в Майиц. Говорят, он снял номер в «Фюрстенбергергофе» и всадил себе пулю в лоб. Но это только слух. Да это и мало на него похоже. Может быть, в гостинице «Фюрстенбергергоф» кто-нибудь и всадил себе пулю в лоб – из-за долгов или несчастной любви. А Фаренберг, может быть, вынырнул уже в другом месте и теперь достиг еще большей власти.
Всего этого мы тогда еще не знали. А потом произошло столько событий, что трудно было узнать что-либо наверняка. Правда, мы считали, что невозможно пережить больше того, что было пережито. Но, выйдя, мы поняли, как много нам еще предстоит испытать.
В тот вечер, когда в бараке впервые запылала печь и мы следили за пламенем, пожиравшим дрова – как мы думали, те самые платаны, – мы чувствовали себя ближе к жизни, чем когда-либо потом, гораздо ближе, чем все, кто почитают себя живыми.
Часовой-штурмовик перестал гадать, долго ли будет идти дождь. Он вдруг обернулся, чтобы застать нас врасплох, сразу же зарычал и назначил кое-кому наказание. Десять минут спустя мы уже лежали на койках. Последняя искорка в печке погасла. Так вот они, эти ночи, которые нас теперь ожидают. Сырой осенний холод проникал сквозь одеяла, рубашки, сквозь кожу. Все мы знали, как беспощадной страшно внешние силы могут терзать человека до самых глубин его существа, но мы знали и то, что в самой глубине человеческой души есть что-то неприкосновенное и неприступное навеки.