Секрет лабиринта Гаусса
Шрифт:
— Во время гражданской войны я случайно остался живым. Один из всего отряда. Испугался чекистов. Допрашивать, думаю, будут, что да как. Почему, мол, все погибли, а ты — живой. Не разберутся, думаю, и дело пришьют. А тогда, гражданин начальник, сами знаете, время было раскаленное. К стенке, и конец! Убежал я в Монголию, оттуда в Китай, а потом в поисках куска хлеба попал в Японию. Был слугой при немецком посольстве, — Мулеков тяжко вздохнул. — За миску горохового супа мыл окна, убирал туалеты, получал зуботычины.
Платонов скосил взгляд на лежащую перед ним радиошифровку советского разведчика из Японии, переданную еще в начале войны.
В Кейхине, близ Токио, создан японо-немецкий диверсионный сектор под кодовым названием «Отдел зарубежных связей». Инструктором по диверсиям на Кругобайкальской железной дороге назначен прилетевший из Берлина офицер службы Флика Мулеков. Уроженец царской России.
— Слушай, Мулеков, а ты мне про зуботычины раньше не говорил.
— О, гражданин начальник, разве вспомнишь все унижения. — Мулеков заскрипел зубами.
— Угодил я чем-то немецкому послу Диркенсу, и он мне помог перебраться в Германию. Там не успел я оклематься, войной запахло. Стали меня вербовать в школу диверсантов. Я согласился. Считал, что это единственная возможность вернуться в Россию. Тогда же решил: как только попаду в СССР, сразу сдамся.
— Почему же не сдался?
— Дело в том, что про документы, спрятанные в тайге Биль-Былинским, я нечаянно проговорился фашистам. Меня зацепили. Стали выпытывать. А потом разработали для меня задание — найти документы. Очутившись в Сибири, я решил разыскать эти проклятые тайники, чтобы сдаться, как говорят, не с пустыми руками.
— А про самолет, Мулеков, опять сочинил?
— Не сочиняю я, истинную правду говорю, самолет самурайский я бы заставил посадить в Иркутске…
В дальнем углу кабинета мягко постукивала пишущая машинка. Молодой помощник следователя в солдатской гимнастерке печатал под копирку все, что говорил арестованный.
У окна в кресле приютилась Анна Капитоновна Сергеева, старая учительница. Она приехала тоже из Больших Котов, потому что по закону положено, чтобы при допросе детей присутствовал хорошо знакомый им взрослый или родственник.
Петька почувствовал легкий сквозняк и оглянулся. В бесшумно открытую дверь секретарь Ольга Филипповна подтолкнула Шурку, Таню и Тимку. Что-то шепнула им и указала пальцем на стулья.
— Мулеков, а почему ты не упоминаешь о дневнике командира?
— О каком дневнике?
— О том, который ты спрятал в одном из своих тайников.
— Документы и карты прятал, чтоб не достались врагам, а вот о дневнике первый раз слышу.
— Ну что ж, если первый раз слышишь, попросим о нем рассказать ребят.
Арестованный вопросительно посмотрел на капитана.
— Не удивляйся, Мулеков. Оглянись, я разрешаю.
Резидент резко повернулся на стуле. Увидел Петьку, Таню, Тимку и сидящего у дверей, рядом с часовым, Шурку Подметкина.
— О, ребятишечки! Сколько зим, сколько лет не виделись! Доброго вам здоровьица, мои родные.
Ребята промолчали. А он, как будто ни в чем не бывало, продолжал лебезить.
— Как вы подросли. Тимоньку, Танечку прямо не узнать. — Он покосился в сторону дверей: — А Шурчик-то, Шуренок-то наш — прямо молодец! Героем выглядит, истинным героем!
Шурка от такой похвалы растерялся и покраснел. Мулеков замигал короткими ресницами:
— Скучал я о вас, ребята, сильно скучал.
Владимир Иванович постучал карандашом по столу.
— Хватит, Мулеков, ломать комедию-то. Он подошел к ребятам: — Ну, что, привезли, то, что я просил?
— Привезли.
Тимка вынул из-за пазухи старую толстую тетрадь и подал капитану Платонову. Владимир Иванович бережно принял из рук Тимки дневник. Стал перелистывать хрупкие пожелтевшие листки, внимательно вглядываясь в знакомый почерк своего командира. (Тогда, в гражданскую войну, Платонов был ранен, находился в полевом лазарете, и отряд Биль-Былинского ушел без него).
Владимир Иванович осторожно перевернул последний листок. С горечью прочел:
«…Сегодня 14 января 1922 года. Снова показался Мулеков. Теперь в руках у него охотничье ружье. Подойти боится, думает, наверное, что в револьвере у меня есть патроны. Попытаюсь спрятать документы. Нашедшего мой дневник именем Революции прошу передать в органы ЧК. Документы чрезвычайной важности, и карты… считаю…»
Следующие строчки прочитать было невозможно. Дневник в шести местах пробит насквозь, по-видимому, картечью, и края дыр в этом листке осыпались.
Капитан поднял тяжелый взгляд на Мулекова. Тот вдруг обмяк, рухнул на колени.
— Не убивайте меня. Я же много рассказал. Помог вам… О лабиринте Гаусса рассказал…
— Но насчет лабиринта ты, Мулеков, по-моему, крепко запутался. Ведь старик Костоедов давно на том свете.
— Я истинную правду говорил, гражданин начальник, наверное, сын старика, Сашик, обманул нас. О Флике я тоже правду рассказал. У него в Берлине я и Сашика Костоедова видел — толстый такой, в золотых очках. Я всей душой хочу вам помочь. Там, в лабиринте, лежит золото, спрятанное колчаковцами. Проверьте.
— Не беспокойся, Мулеков, проверим. Будет еще у нас время. Разобьем фашистов и проверим. И твой хозяин Флик и предатель Костоедов никуда от нас не спрячутся.
…Когда увели Мулекова, капитан положил дневник командира в сейф и подошел к ребятам. Улыбнулся и спросил:
— Ну что, в пионерский лагерь поедете, как договорились, или все еще сомневаетесь?
Тимка и особенно Шурка, смутившись, промолчали, за них ответила Таня.
— Ехать согласны, мы и вещи с собой взяли и на Байкале со всеми попрощались.