Секрет политшинели
Шрифт:
Кстати, я вам не сообщил, что автомат из-за плеча снял да взял в руки. И с предохранителя я его на боевой взвод поставил. И глаза у меня – это точно – излучали готовность номер один.
На ту беду слышу я вдруг громкие крики многих людей. И женские голоса, и мужские. Какое-то бренчание, не поймешь чего. Голосов много. Не десять и не двадцать, а сотни. Рев прямо-таки. Кто-то один кричит по-русски: «Стойте! Стойте! Погодите!» Меня точно против сердца молотом ударило. Вот оно, думаю, наконец-то!
Предчувствие у меня получилось, что сейчас мое время
Выбегаю с автоматом наперевес из переулка на большую площадь и что же я вижу? Огромная толпа немцев – мужчины и женщины – в невозможном возбуждении осаждает что-то на площади. Толкотня, визг. Каждый тискается вперед. У всех судки, кастрюльки, котелки разные. У многих над головами плачущие дети воздеты. Тут же увидел я, почему такое смятение происходит. Дымится у другого конца площади полевая кухня. Над ней наш боец с черпаком возвышается.
Озверел я тут окончательно. Очередь из автомата как дал. Одну. Вторую. Третью. Вверх, конечно. Мигом тихо стало. Все на меня обернулись. Налетел я на всю эту толпу прямо-таки коршуном.
– Киндеров, – кричу, – вперед! Киндеров! Кто с детьми – тех вперед!
Кричу, а сам к этой кухне пробиваюсь. Толпа расступается передо мной, поскольку я для порядка короткими вверх постреливаю.
Около кухни стоят две наших девчушки в синих беретиках со звездочками. Растерялись обе, чуть не плачут. И повар растерялся, не знает, кому кашу накладывать, – столько под его черпак котелков и кастрюлек подсовывается.
Я же свое продолжаю кричать. Причем весьма грозно: «Киндеров! Киндеров вперед! Становись в очередь…» Поняли меня немцы. Стали с моей помощью и девушек тех очередь устанавливать. Вся площадь разом заголосила: «Рае! Рае!» Как выяснилось, «рае» – по-ихнему очередь. Ну, думаю, если очередь за нашей советской кашей для вас теперь оказалась раем, значит, хорошо вы навоевались!
Вскоре после начала моих действий присоединились к нам и еще различные наши бойцы. Взялись они мне помогать превратить эту «раю» в настоящий человеческий хвост, попросту говоря – в очередь. Глядишь, и повару кое-какие условия для работы создались, чтобы черпаком орудовать.
– Смотри, – говорю я ему, – мимо не проливай. Каша, как-никак, нашенская!
– Ничего! – говорит. – Под бомбежками не проливал. А тут уж как-нибудь!
Немцы, получившие кашу, особенно мамаши с детьми, проходя мимо меня, свое «данке» говорили. Я, конечно, это слово знал. Не раз, бывало, на дорогах войны отломишь военнопленному фрицу кусок своей пайки или махорки отсыплешь, так он тоже тебе «данке» говорит. «Спасибо» это по немецкому языку. Короче, установился с моей помощью порядок.
Очень скоро после всего этого приезжает сюда на «виллисе» какой-то полковник. Я его не сразу за делом заметил. Девчушка одна подсказала, что меня начальник окликает. Подбежал я к нему и докладываю:
– Товарищ полковник! Старший сержант Тимохин. Нахожусь при исполнении обязанностей по наведению порядка при раздаче населению каши. Разрешите продолжать наводить?
Полковник такой строгий-строгий. Замечания никакого мне не делает, но спрашивает:
– А кто вам приказал наводить тут порядок?
– По собственной инициативе, товарищ полковник. Поскольку без моей инициативы тут сутолока творилась.
Полковник еще строже на меня глянул:
– Назовите еще раз свою фамилию и номер части.
Назвал я ему. А он говорит:
– Хорошо, старший сержант Тимохин. Я о вашем поведении доведу до сведения командования и попрошу отправить вас в комендатуру.
Он велел водителю трогать, а я так и остался стоять с поднятой к пилотке ладонью.
«За что? – думаю. – Чего я такого совершил, чтобы меня в комендатуру? И какое он мог увидеть с моей стороны поведение? Не было у меня никакого поведения!»
Не знаю, сколько я так стоял… Потом свистнул своим помощникам.
– Извините, – говорю, – если вас за мою инициативу тоже всех в комендатуру загребут.
Пошел я с той площади прочь, в сторону своей части. Иду невеселый. Настроение – хуже некуда, как говорится, не подходи – взорвусь!
Вхожу я на другую площадь и вижу множество наших бойцов. Все стоят толпой, лицом в круг повернуты. А в круге пляска идет под два баяна. Пляшут по очереди кому не лень. Отплясавшиеся из круга выходят – парни наши и девушки-солдаты, рукавами лица обтирают, смеются, веселятся… Смотрю, из толпы наружу наш Жорка Некрасов выбирается. Мокрый весь хоть усы выжимай. Эх, думаю, не сплясать ли и мне русского?! Не дать ли жару здесь, на берлинском асфальте? Второй раз когда еще представится? Эх, была не была – перепляшу свое дурное настроение, дам все-таки душе выход наружу.
Подошел я к этому Жорке.
– На, – говорю, – подержи мой автомат. На, – говорю, – и пилотку подержи. На, – говорю, – ремень мой тоже подержи. Не люблю плясать подпоясанным. Пусть лучше гимнастерка, как рубаха, свободно вращается – охлаждение воздушное создает.
Принял он от меня всю эту амуницию, а я, растолкав толпу, ринулся в самый круг, точно в воду нырнул. С криком нырнул, с гиком, будто с Кавказских гор сорвался… Но по пляске моей сразу расшифровали, что я не чеченец и не ингуш, а самый настоящий русский человек…
Сперва я «молодочкой» по внутреннему обводу толпы прошелся, чтобы войти во внимание баянистов, потом остановился, перехлоп ладонями сделал да как гаркнул: «Сыпь, сыпь, подсыпай, раскатывай скорость!» Ну и начал давать жизни!..
Тяжело, конечно, вприсядку в кирзовых, но ничего, отбарабанил лихо. Потом ладонями на асфальт кинулся и давай вокруг них круги на носках описывать. Вокруг одной руки круга три прокрутился, вокруг другой столько же. Потом вскочил – пошел козырем: одна рука под затылок, другая на поясе, ноги подскоками идут. Ну а за этим, само собой, опять присядка. Когда из нее вышел, обе руки на пояс положил, ногами дробь на месте дал… Поскольку баянисты в моем темпе шпарили, я всех других плясунов своей скоростью быстро из круга выплясал.