Секретные архивы НКВД-КГБ
Шрифт:
—Что вам известно об антисоветской работе Кольцова? — как бы между прочим спросил он.
— Ничего! — отрезала Мария и почему-то радостно улыбнулась.
Следователь ничего не понял и зарылся в бумаги.
А Мария ликовала!
«Раз спрашивают о Михаиле, значит, он жив,—думала она. — Жив! Господи, как же я рада. Значит, дадут ему лет десять— пятнад цать, мне—тоже, а где-нибудь в Сибири мы встретимся. Мы обязательно встретимся. Так что эту волынку пора заканчивать, и как можно быстрее».
Поэтому на требование следователя приступить к даче
—Я прошу следствие помочь мне разобраться в совершенных преступлениях, так как я сейчас не знаю, что совершила вражеского против Советского Союза.
А потом пошли рутинные вопросы с уточнением имен друзей и знакомых, дат и городов, где происходили встречи, требованиями вспомнить, кто, что и о ком сказал. Время от времени он возвращался к Кольцову и просил рассказать, каким он был в быту и на работе, какую оказывал помощь в чисто творческих вопросах, что писал сам и что писала Мария. Она отвечала, что в быту Кольцов был мягким человеком, любил ходить в рестораны, вращаться предпочитал в писательско-артистической среде.
— Но зачем вы все-таки из благополучного и безопасного для вас Парижа приехали в Москву? — задал наконец Жигарев давно мучивший его вопрос. — Ведь вы же знали, что Кольцов арестован и что за связь с ним к ответственности могут привлечь и вас.
— Потому и приехала. Я не могла не приехать. Это надо было сделать для очищения своей совести и для того, чтобы реабилитировать себя перед друзьями.
— О какой реабилитации речь?! — вскинулся лейтенант. — Ведь вы же порвали связь с Кольцовым еще в 1936 году!
— Мы прервали интимные отношения, но остались большими друзьями. Он писал мне письма, помогал в работе, я посылала ему свои рассказы, а он давал им оценку — и вообще, он учил меня писать.
Вскоре допросы прекратились — верный признак, что следствие по делу Марии близилось к завершению. 6 декабря 1941 года ей предъявили обвинительное заключение. И хотя следователь отметил, что «в предъявленном обвинении Мария Остен виновной себя не признала», он рекомендовал определить ей высшую меру наказания.
А потом была какая-то странная пауза: то ли Особое совещание было загружено такого рода делами, то ли ощущалась нехватка патронов — за это время немцы подошли к Сталинграду, но дело Марии Остен рассматривалось лишь 8 августа 1942 года. Приговор был ужасающе краток: «Остен-Грессгенер Марию Генриховну за шпионаж расстрелять». 16 сентября приговор был приведен в исполнение.
Так была выпущена вторая пуля, поразившая еще одно любящее сердце.
Михаил Кольцов и Мария Остен... Две трагических жизни, две трагических судьбы. Никто не знает, какими мучительными были последние минуты их жизни, но ни секунды не сомневаюсь, что в самое последнее мгновенье Михаил попрощался с Марией, а Мария — с Михаилом. А это верный залог, что в той, другой, жизни они снова будут вместе — теперь уже навсегда.
ГОЛГОФА КРАСНЫХ ДИПЛОМАТОВ
Вообще-то, до октября 1917-го красными называли всех революционно настроенных людей, а вот после того, как к власти пришли большевики, красным мог быть только тот, кто связан с советским строем. Иначе говоря, красный — это значит советский.
Так что красными были все: красные профессора, красные доктора, красные дипломаты. Были даже красные графы и красные князья — это те, кто не сумели сбежать за границу и были вынуждены работать на советскую власть.
Что касается красных дипломатов, то после переезда правительства в Москву первое время они работали на Спиридоновке и Малой Никитской, а потом перебрались в гостиницу «Метрополь». Три года дипломаты ютились в гостиничных номерах, и лишь осенью 1921-го заняли хорошо известное здание на Кузнецком Мосту. К этому времени в Народном комиссариате по иностранным делам числилось более 1200 сотрудников.
Забавная деталь! Как раз в эту пору красные дипломаты начали выезжать за границу, в том числе и на Генуэзскую конференцию, а одеты они были кто во что горазд — в косоворотки, кожанки или потертые пиджачки. Между тем как по протоколу они должны быть облачены в смокинги и фраки. Сохранилась любопытная фотография тех лет: на фасаде НКИДа красуется непривычно броская вывеска: «И.К. Журкевич».
Думаете, это фамилия наркома или какого-нибудь партийного деятеля? Ничуть не бывало! Журкевич — это фамилия портного, который прямо в здании НКИДа открыл свою мастерскую и обшивал отъезжающих за границу красных дипломатов.
Этот портной был настолько известен, что даже попал на станицы «Золотого теленка». С присущей им лихостью Ильф и Петров писали: «Над городом стоял крик лихачей. И в большом доме Наркоминдела портной Журкевич день и ночь строчил фраки для отбывавших за границу советских дипломатов».
С этим домом связаны и первые победы советской дипломатии, и горькие поражения, и, что самое страшное, чудовищные сталинские репрессии. Более двухсот уникальных специалистов, иначе говоря, цвет советской дипломатии, были уничтожены так называемыми «соседями» (НКВД — прямо через дорогу) в 30—40-е годы прошлого века. По воспоминаниям ветеранов, по пустым коридорам Надкоминдела буквально гулял ветер. Красные палачи с Лубянки расстреливали всех: полпредов и консулов, машинисток и шоферов, поваров и дипкурьеров, секретарей и заместителей наркома. Все они были объявлены либо врагами народа, либо заговорщиками, либо шпионами каких угодно государств.
А ведь эти «шпионы» внесли такой неоценимый вклад в дело международного признания Советского Союза, что плоды их деятельности мы пожинаем до сих пор. Я расскажу о некоторых из них, о тех, чьи имена на долгие годы были преданы забвению, и лишь теперь в коридорах МИДа звучат с величайшим уважением.
ОТ БРЕСТА ДО СТАМБУЛА
Передо мной выписка из уголовного дела заместителя наркома иностранных дел Льва Михайловича Карахана. Вот что там говорится: