Секретный фарватер (ил. П.Павлинова)
Шрифт:
Вот этот уродец, кажется, бог войны у малайцев или даяков. Лицо у него угловатое, вытесано кое как и вместе с тем очень выразительно, обладает чудовищной силой первобытной экспрессии.
— Так сказать, местный Марс, — поясняет Грибов тем офицерам, которые не понимают по английски. — Да уж, хорош! Мороз по коже подирает!.
— Наш, европейский, однако, импозантней будет, — замечает кто то.
— А вы уверены, Николай Дмитриевич, что этот господин заведует в Малайе именно войной? Я бы сказал, что скорее предательством и плутнями. Обратите внимание: улыбочка то какова! А шею как скособочил!
В общем, «местный Марс» не понравился. Офицеры купили на память других, более благообразных божков. Грибову достался низенький, широко улыбающийся толстяк, — кажется, «по департаменту вин и увеселений».
Но еще долго маячило перед молодым офицером деревянное угловатое лицо, грубо раскрашенное, которое выражало злобную радость и неопределенную коварную угрозу…
Так вот кого напомнил ему Цвишен! Ничего не скажешь: встречались!
И, как обычно, одна черта внешнего сходства сразу же дала ключ к пониманию характера. Подобно богу войны, Цвишен сам не убивал. Он лишь сталкивал вооруженных людей и помогал им убивать друг друга. Он был бесстрастным катализатором убийств.
«Где всплывает „Летучий Голландец“, там война получает новый толчок». По видимому, слова эти не были хвастовством.
Грибов подумал о том, что в природе существуют люди, подобные электрическому скату. Но, в отличие от ската, они убивают на расстоянии — не прикасаясь. Убивают потому, что существуют. Это их роковое предназначение — убивать…
Отодвинув в сторону картотеку, Грибов пристально, до боли в глазах, всматривается в злое и странное лицо, сложенное как бы из одних углов.
Если бы взгляд мог прожигать, номер «Дейче Цейтунг» с фотографией Цвишена давно уже затлелся бы, почернел и превратился в горку пепла на столе.
Да, счеты у Грибова с Цвишеном давние!
Никогда и никому не рассказывал он об этом. Воспитан в старых правилах. О несчастьях полагалось умалчивать в его кругу. Просто не принято было перекладывать свое горе на других людей.
И о чем говорить, когда в данном случае все сводилось к одной фразе: «Пришел домой и не нашел дома…»
Осенью 1941 года Грибов отказался эвакуироваться с училищем.
— Ленинград — мой родной город, — хмуро сказал он. — Как мне бросить его в беде?
Конечно, ему могли приказать, и, как военнослужащий, он должен был бы подчиниться. Но флотом командовал в ту пору бывший его ученик, и он помог своему профессору. Грибова оставили в Ленинграде.
Он совершил роковую ошибку, не заставив эвакуироваться семью. «Ленинград — наш родной город», — повторяли его слова жена и дочь. Они стояли перед ним, обнявшись, очень похожие друг на друга, и покачивали головами, светло русой и седой, лукаво ласково улыбаясь ему. А ведь он никогда не мог противостоять их улыбке.
И потом они отлично держались, ни разу не пожалели о своем решении. Он мог гордиться ими.
Тот зимний день Грибов провел не в штабе морской обороны, а на фронте. От штаба до фронта было не более семи миль по прямой. Туда можно было бы добраться на трамвае, если бы зимой ходили трамваи.
На участке, куда он прибыл, положение было напряженным. Несколько раз приходилось нырять в щель, дважды подниматься с людьми в контратаку. На глазах у Грибова убили комиссара. К вечеру, однако, обстановка улучшилась.
Вернувшись в штаб, Грибов доложил о выполнении задания и получил разрешение побыть до утра дома.
Подскакивая на ухабах в грузовике, он нетерпеливо Предвкушал заслуженный отдых в семейном кругу.
Вот он поднимется по лестнице, бесшумно откроет дверь своим ключом. «Папа пришел!» — раздастся голос дочери из глубины квартиры. Жена засуетится у чайника.
Какое счастье неторопливо, маленькими глотками пить обжигающий горячий кипяток из большой кружки, перекатывая ее в ладонях! Тепло проникает внутрь не только через горло, но и через ладони.
Да, сегодня он вдосталь попьет живительного блокадного чайку!
«А Ириша?» — спросит он у жены.
«Я уже пила чай, папа», — ответит дочь.
Она сидит на диване, как всегда по вечерам, откинув голову на спинку, закрыв глаза. Можно подумать, что дремлет, но пальцы едва заметно вздрагивают на коленях, прикрытых ватной курткой.
«Ты что, Ириша?»
«Играю в уме, папа».
Интересно, что она играет? Наверно, своего любимого Скрябина.
Бедные пальчики, исколотые иглой, отвердевшие от грубой работы в госпитале!
А ведь совсем недавно еще мать ни за что не позволяла ей помогать по хозяйству, стремглав кидалась делать все сама, сама.
«Ирочка должна беречь свои руки! — говорила она с гордостью знакомым. — Ирочка у нас пианистка!..»
Чувствуя блаженную истому, он будет смотреть на эти неслышно перебегающие по куртке пальцы. Когда дочь, вздохнув, возьмет последний «аккорд», Грибов, быть может, повеселит ее и расскажет анекдот, пользующийся в семье неизменным успехом.
Было время, много лет назад, когда Грибов встречал дома длинный длинный возглас ужаса: «У у у!» — как гудение сирены. И вместе с тем в гудении слышалось что то лукавое.
Топая тупыми ножонками, в переднюю выбегала трехлетняя Ириша:
«О! Я думала, это старик пришел, а это мой папа!»
Слово «старик» произносилось устрашающе протяжно, а слово «папа»— радостно восторженно, даже с подвизгиванием.
Это она играла сама с собой в какую то игру, пугала себя стариком и была счастлива, что все так хорошо кончилось. Она любила, чтобы все кончалось хорошо.
Мысленно улыбаясь этому воспоминанию, Грибов приказал остановить машину за два квартала от своего дома.