Секретный фарватер (илл. Г. Яковлева)
Шрифт:
Рышков? Ну как же! Кудрявый, импульсивный, на редкость способный. Но не было у него, к сожалению, усидчивости, терпения. Все брал с лету, все давалось легко. «А я хочу, чтобы вы не только получали отличные отметки, — сказал как-то Грибов, — но и характер свой изменили!»
Все на курсе считали, что профессор «придирается» к Рышкову. Не считал этого лишь сам Рышков. Сейчас он адмирал, занимает большой пост в отделе разведки флота. При встречах, пожимая руку, улыбается: «Спасибо, профессор, за то, что были такой строгий!»
Донченко?.. А, тот с ленцой! Три раза подряд пришлось «провалить» его, пока, рассердившись, будущий знаменитый подводник не взял себя за шиворот, не посадил за учебники и не сдал экзамен с подлинным блеском. В 1942 году прославился поединком с немецким подводным асом в Варангер-фьорде. Вступил с немцем в бой и потопил его.
И Донченко и Рышков выдвинулись во время войны, пошли вперед, и очень ходко. Только один Шубин, бедный… А ведь был прирожденный военный моряк! Ясная голова и отважное сердце!..
Как живой, поднялся он со страниц записной книжки, выпрямившись перед своим профессором, развернув широкие плечи. Невысокий. Плотный. В лихо сдвинутой набок фуражке с тупым нахимовским козырьком. Щуря и без того узкие, очень веселые глаза, чуть улыбаясь длинным, твердых очертаний ртом.
Что бы сейчас прозвенеть звонку у двери и Шубину появиться на пороге! Он бы вошел, размашисто шагая, держа фуражку, как положено, на сгибе левой руки, — был службист, отличный знаток устава. «Здравия желаю, Николай Дмитриевич! — сказал бы он, сдерживая из вежливости раскаты своего громкого, „командирского“ голоса. — Позвольте поздравить с возвращением в наш родной, выдержавший осаду Ленинград!..»
И вдруг — звонок у двери!
Не веря себе, Грибов бросился открывать. На пороге стоял давешний курсант.
Он молодцевато козырнул, не сгибая ладони и высоко подняв локоть. Затем последовала серия обращений, положенных по военно-морскому этикету:
— Разрешите войти… Разрешите представиться… Но, переступая порог, курсант споткнулся и фамилию свою произнес неразборчиво. Грибов догадался, что гость очень волнуется.
— Виноват, — сказал он, любезно провожая его к вешалке. — Неясно расслышал фамилию.
— Ластиков, — повторил курсант. — Ластиков Александр, товарищ капитан первого ранга.
— Ага! — пробормотал Грибов, по-прежнему ничего не понимая.
Он пропустил гостя впереди себя, усадил в кресло. Затем, готовясь слушать, начал вытаскивать из карманов и методично раскладывать на столе трубку, зажигалку, автоматическую ручку, блокнот. Так делал всегда на экзаменах — давал время курсанту успокоиться, привыкнуть к новой обстановке, собраться с мыслями.
— Извините, что я вас обеспокоил, — неуверенно начал гость. — Но, прослушав лекцию вашу…
— Неужели не понравилась? — пошутил Грибов.
— Что вы! Очень понравилась!.. Особенно когда вспомнили про гвардии капитан-лейтенанта.
— Шубина?
— Да. Он мой командир!
Курсант сказал это, чуть вскинув голову.
С новым, обостренным интересом Грибов всмотрелся в своего гостя. Перед ним сидел юноша, медлительный, чуть ли не флегматичный. Даже сейчас, в минуту волнения, лицо его с крупными, не совсем еще оформившимися чертами оставалось сосредоточенным и немного печальным. Светлые волосы были острижены под машинку.
Грибов перевел взгляд с лица на руки. Гость напряженно сжимал их, сам того не замечая. Были они шершавые, красные, словно бы обожженные.
— Я знаю, кто вы! — удивленно сказал Грибов. — Вы тот юнга, который зажал перебитый трубопровод, чтобы катер Шубина не сбавил ход!
Курсант смутился и обрадовался:
— А откуда вы знаете об этом?
— Была маленькая заметка в газете без упоминания фамилии.
— Но я только помог мотористу, — честно пояснил курсант. — Его гораздо сильнее обожгло. Еле выскочили тогда из шхер. Ну, думаем, все! Клюнет нас жареный петух в темечко. Однако выскочили… В первый раз встретились с Летучим Голландцем, — многозначительно добавил он.
— С кем, с кем?!
— С Голландцем Летучим. Есть такая байка матросская, вы, наверное, слыхали?
— Байка? То есть сказка, легенда, хотите сказать?
— Ну, легенда… Я-то, конечно, только в шхерах о ней услыхал. Когда подлодка всплыла, командир ее и скажи: «Мой „Летучий Голландец“ стоит трех танковых армий». А второй офицер тут же сподхалимничал. «О да! — говорит. — Где появляется Гергардт фон Цвишен, там война получает новый толчок!» Вроде бы представились нам… Разве не рассказывал гвардии капитан-лейтенант?
Грибов покачал головой.
— После начала войны мы уже не виделись с ним. В Ленинград я вернулся только в этом году. А он еще в сорок пятом на Южной Балтике… В апреле, кажется?
— Двадцать пятого апреля, товарищ капитан первого ранга. За несколько дней до победы.
Грибов с сердцем передвинул зажигалку и блокнот на столе.
— Ни одного поражения не знал, — пробормотал Ластиков. — Все в жизни ему удавалось, все!..
— Да. Шутка в духе мадам Судьбы. По-бабьи неумно и зло.
Курсант вдруг закашлялся. Грибов знал этот трудный кашель, этот мучительный спазм, который вдруг перехватывает горло и похож на сдерживаемое мужское рыдание. Но юноша пересилил себя.
Минуту или две профессор и курсант сидели так — молча и неподвижно, глаза в глаза. Подобное короткое молчание — над чьей-то дорогой могилой — сближает лучше самых хороших и правильных слов.
— Ну, ну! — Профессор первый отвел взгляд. Когда опять поднял глаза, курсант был уже спокоен.
— Цвишен, Цвишен! — в раздумье повторил Грибов. — Позвольте! Припоминаю: был такой командир подводной лодки! Но его, к вашему сведению, потопил Донченко, тоже мой ученик. Еще в 1942 году.