Секретный пилигрим

Ле Карре Джон

– Вам не понять, что значит весь день находиться взаперти с кучей недоумков.

Я было подумал, что он жалуется на свое будущее, но сообразил, что он имеет в виду “Танк”.

– Весь день сидеть с ними в одной комнате, слушать их пошлые анекдоты, задыхаться от сигаретного дыма и запаха их тел. Вам не понять, куда там, вы ведь из привилегированных, как бы ни старались себя принизить. День за днем одно и то же смакуют: женскую грудь, нижнее белье, месячные да шалости на стороне. “Послушай, Святой, расскажи-ка нам для разнообразия грязный анекдотик! Держу пари, ты – темная лошадка! Небось трусики в обтяжку любишь? Лихой ты мужик! А чем наш Святоша в субботу вечерком занимается?” – Он был снова полон энергии и, к моему удивлению, неожиданно проявил

дар подражания. Он засеменил ко мне походкой мужчины с наклонностями гомосексуалиста, отвратительная мягкая улыбка исказила его безволосое лицо. – “Слышал историю, как девчонки-скауты заводили мальчишек-скаутов? Они заводили их в свои палатки! Дошло?” Вы слышали что-нибудь подобное? Или: “Скажи-ка, Святоша, ты свой-то время от времени проверяешь? Подергиваешь, чтобы убедиться, что у тебя все на месте? Не то, смотри, отвалится, чего доброго. Держу пари, он у тебя здоровый! Как у осла небось, ниже колен болтается, так что резинкой для носков придерживать приходится…” И все в таком же духе целыми днями, в рабочем кабинете, в столовой. С вами такого не бывает: вы ведь джентльмен. Знаете, что они подарили мне в День дураков первого апреля? Секретную депешу из Парижа, лично для Фревина, расшифровка адресатом вручную, ха-ха-ха. Молния, вы поняли шутку? Я – нет. И вот я иду в бокс, достаю книги, так? И расшифровываю, так? Вручную. Все опустили головы. Никто не смеется, не вмешивается. Я сделал первые шесть групп и вижу: все это – грязь, какой-то пошлый анекдот насчет какого-то французского письма. Все – дело рук Горста. Он попросил ребят из нашего посольства в Париже послать его для смеха. “Успокойся, Святой, не вешай носа, улыбнись. Это же просто шутка, Святоша, неужто ты шуток не понимаешь?” То же самое мне сказали в Кадрах, куда я пожаловался. Дурачатся, мол, и все. Проказы, видите ли, укрепляют моральный дух. Примите это за комплимент, говорят, будьте поспортивнее. Не будь у меня музыки, я бы давно руки на себя наложил. Я подумывал об этом, не стыжусь вам в этом признаться. Беда в том, что я не увидел бы их лица, когда они узнали бы, что натворили.

Предателю нужны две вещи, заметил однажды с горечью Смайли, когда Хейдон изменил Цирку: кого-то ненавидеть и кого-то любить. Фревин рассказал, кого он ненавидел. Теперь он начал говорить о том, кого любил.

– В ту ночь я обшарил весь мир: Пуэрто-Рико, Кабо-Верде, Иоганнесбург – и нигде не нашел ничего для себя привлекательного. Вообще-то мне больше нравятся любители. Они остроумнее, а мне это по душе, я вам уже говорил. Я не заметил, что наступило утро. У меня там эти плотные шторы с подкладкой за три сотни фунтов. После работы тишина для меня – все равно что воздух.

На его лице возникла другая улыбка, улыбка маленького мальчика в день своего рождения.

– “Доброе утро, Борис, мой друг, – говорит Ольга. – Как ты себя чувствуешь сегодня утром?” Затем она повторяет это по-русски, а Борис говорит, что ему немного не по себе. Ему часто не по себе, этому Борису. Он склонен к славянской меланхолии. Ольга, заметьте, принимается за него. Поддевает, но всегда очень мягко. А иногда у них возникает спор, что в общем-то естественно, так как они все время вместе. Но к концу программы они всегда мирятся. На другой день они не держат зла друг на друга. Откровенно говоря, Ольга на это не способна. Она предпочитает выложить все начистоту – и дело с концом. А потом они хохочут вовсю. Такие вот они люди. Положительные. Дружелюбные. Выражаются прилично. И музыкальные, конечно, – русские ведь. Я не очень жаловал Чайковского, пока их не послушал. Но потом мне все сразу стало ясно. Дело в том, что у Бориса весьма утонченный вкус в музыке. Ольга же… ей, пожалуй, слишком легко угодить. Вообще-то они ведь просто актеры, читающие текст. Но когда слушаешь их, чтобы выучить язык, то забываешь об этом. Все принимаешь за чистую монету.

А потом посылаешь им свою письменную работу, продолжал он.

Они бесплатно исправляют ее и дают советы, продолжал он.

И в первый раз даже не нужно писать в Москву. У

них есть почтовый ящик в Люксембурге.

* * *

Он погрузился в молчание, но не очень опасное. Тем не менее я перепугался, как бы его транс не закончился слишком быстро. Я вышел из его поля зрения и встал в углу комнаты позади него.

– Какой адрес вы им дали, Сирил?

– Этот, разумеется. А какой еще я мог им дать? Поместья в Шропшире? Или виллы на Капри?

– А фамилию свою вы им тоже назвали?

– Конечно, нет. Ну, Сирил – да. То есть любой может быть Сирилом.

– Молодчина, – сказал я одобрительно. – Сирил, а дальше?

– Немо, – заявил он гордо. – Мистер С.Немо. “Немо” по-латыни означает “никто”, как вам, наверное, известно.

Мистер С.Немо. Похоже, пожалуй, на мистер А.Пэтриот.

– Вы указали свой род занятий?

– Не настоящий. Вы опять глупости говорите.

– Так что же вы указали?

– Музыкант.

– Они интересовались вашим возрастом?

– Конечно. Как без этого? Им же надо знать, подходите вы или нет, если приз выиграете. Малолетним же призы не дают, так ведь? Нигде.

– А семейное положение – женат, не женат – вы это тоже сообщили?

– А как же иначе: ведь приз присуждался и семейным парам! Нельзя же выдать приз одному лицу, не учитывая его супруги. Это же неприлично.

– А что вы отправили, скажем, в первый раз, вы помните?

И на сей раз он сделал скидку на мою тупость.

– Тупица. А что, по-вашему, я им послал? Чертовы логарифмы? Пишешь, что согласен, получаешь бланки, заполняешь их, получаешь их люксембургский почтовый адрес, приходит учебник – и ты принят. А потом делаешь то, что Борис и Ольга предлагают делать в своей программе, не так ли? “Сделайте упражнение на стр. 9. Ответьте на вопросы на стр. 12”. Вы что, в школу совсем не ходили?

– И вы преуспевали. В Главном управлении говорят, что у вас ум как энциклопедия, когда вы им пользуетесь. Это мне сказали. – Я сообразил, что лесть ему очень по душе.

– Между прочим, я не просто преуспевал, спасибо Главному управлению. Да будет вам всем известно, я претендовал на звание их лучшего ученика. Кое-какие преподаватели прислали мне кое-какие письма, причем некоторые с весьма похвальными отзывами, – добавил он, расплывшись в улыбке, возникавшей в ответ на похвалу. – Да будет вам известно, мне доставляло огромное удовольствие приходить в понедельник утром на работу, имея в кармане одно из этих маленьких писем и не говоря никому ни слова. Уж я-то мог рассказать вам кое-что, если бы захотел, думал я. Но я этого не делал. Я предпочитал держать это при себе. Я предпочитал своих друзей. Не хотел я, чтобы эти животные отпускали грязные шутки по поводу Ольги и Бориса, нет уж, благодарю покорно.

– И вы отвечали этим учителям?

– Только как Немо.

– Но вы с ними больше ничем этаким не занимались? – спросил я, пытаясь представить, определил ли он для себя границы, которые не мог переступить в этой своей первой тайной любовной истории. – То есть, если вам задавали простой вопрос, вы давали прямой ответ. Вы не конфузились.

– Ничуть! И причин для этого не было! Я старался быть предельно вежливым, подобно моим преподавателям. Это были профессора, а некоторые даже академики. Я был благодарен и прилежен. Это было самое малое, что они заслужили, учитывая, что обучение было бесплатным, добровольным и организовано в интересах развития взаимопонимания между людьми.

Опять во мне проснулся охотник. Я рассчитывал ходы, которые они должны были сделать, ведя с ним игру. Я пытался представить, как бы я сам повел эту игру, придумай Цирк что-нибудь столь же совершенное.

– И, наверное, после первых успехов стали приходить более серьезные задания: вместо простых стандартных упражнений – сочинения, эссе?

– Когда Совет преподавателей в Москве пришел к выводу, что я созрел для этого, да, меня перевели в категорию “свободного стиля”.

– Вы помните, какие темы вам давали?