Секреты крылатых слов и выражений [СИ]
Шрифт:
Афанасий хохотнул, растрепал мальчишке волосы и мазнул по лицу печной сажей.
Филька, перебросил полотенце через руку, скорчив разнесчастную рожу и чуть приволакивая ногу, понёс бутылку гостям.
Мужчина в кремовом летнем костюме сидел напротив спутницы, закинув ногу на ногу, и над чем–то заразительно смеялся, время от времени снимая и опять надевая золотое пенсне.
— Уверяю вас, Лидочка, — говорил он мягким, приятным голосом, — Доставляет удовольствие только то, что не нужно.
— Прекратите.
Филька, вздыхая и охая, словно старик, водрузил бутылку на стол.
— Ещё чего изволите? — в голосе мальчонки звучала неподдельная скорбь.
— Ступай, пока, — небрежно махнул рукой мужчина.
Однако, на даму вздохи и грусть в глазах, кажется, произвели впечатление.
— Такой маленький и уже помогаешь родителям? — ласково спросила она.
— Сирота я, тётенька, — пустил слезу Филька. — Вот, прибился здесь на денёк. За плошечку щей, да хлеба краюху.
Мужчина молчал, раздражённо теребя бородку и досадливо поглядывая на сироту.
— А как тебя зовут, мальчик? — дама явно не хотела его отпускать.
— Ванька, — зачем–то соврал Филька. — Ванька Жуков. Я в город шёл, хотел грамоте учиться. Да, видать не дойти мне.
Он так увлёкся ролью неведомого сироты Ваньки, что слёзы потекли сами собой.
— И что же ты, совсем–совсем один? — голос женщины задрожал.
— Дедушка в деревне остался, — удивляясь самому себе, нёс Филька. — Константин Макарович.
— Далеко отсюда твоя деревня? — заинтересовался господин.
— Далеко, дяденька, — уже ревел мальчик.
— Нет, это решительно нельзя так оставлять, — вскочила со стула дама. — Антон Павлович, миленький, ну придумайте же что–нибудь. Помните, вы рассказывали, что ваш знакомый держит приют для таких бедняг.
— Миша Тауб? — задумался мужчина. — Что же, давайте навестим на днях, может быть и найдётся местечко.
— Никаких «на днях», — дама была настроена крайне решительно. — Едем немедленно. Что у тебя из багажа, Ванечка?
— Ась? — растерялся Филька. — Нету у меня ничего.
Он понял, что события начали развиваться не по плану и приготовился улепетнуть. Однако было поздно. Господин, расплачиваясь, бросил ассигнацию на стол, крепко ухватил мальчика под локоть и потащил к порогу. Следом, шурша юбками, поспешала дама. Около пролётки, до Фильки, наконец, дошло, что сейчас его повезут в приют.
— Тятя, — завизжал он по–поросячьи, — убивают! Тятя!
От неожиданности, мужчина выпустил его руку, и Филька свалился на дорогу.
Из сарая, держа в руках жестянку керосина и воронку, выбежал отец. Прищурился от дневного света, и, увидав сына, которого господин тащил в пролётку, заорал, — Пусти, убью!
— Гоните, Антон Павлович! — страшным голосом возопила дама, прыгая в повозку…
Через час, сидя на кухне и захлёбываясь слезами, Филька в сотый раз пересказывал усатому приставу, как чужой дяденька предлагал ему покататься.
— Грамоте, — всхлипывал он, — обещал научить.
— Увижу ещё раз, убью, — мотал головой, успевший напиться отец. Стоящий в углу половой Афанасий, сокрушённо покачивал головой.
ХОДИТЬ ГОГОЛЕМ
Практически каждый современный человек живёт согласно ритму, который навязывает ему общество. Пять–шесть дней работы и день отдыха. Или, сутки труда и несколько суток безделья. Возможен и, так называемый, «вахтовый» график, когда работник вкалывает не покладая рук в течение нескольких недель. Ещё существуют такие профессии, как моряк, золотоискатель и космонавт.
Литераторы… У них всё запутано и непонятно. Взять, к примеру, Николая Васильевича Гоголя. Ровно пять дней великий классик творил, не выпуская пера из пальцев, а, затем, две недели пребывал в глубочайшей депрессии. Спал, не раздеваясь, отказывался от пищи и подавленно молчал. В один из таких дней к нему нагрянул с визитом сибарит, жизнелюб и коллега Лев Толстой.
— Или в карты проигрался, или актриска какая сердце Николаше разбила, — с видом знатока прищурился граф.
Кликнул слуг, завернул товарища в плед, вынес безвольное тело к карете и гаркнул кучеру, — В усадьбу!
В Ясной Поляне Толстой, свято верящий в целебную силу всего исконно русского, парил Гоголя в бане, поил домашними настойками, водил на покос, катал на лодке. Всё бесполезно. Ни помогли даже озорные девки–плясуньи. Николай Васильевич сидел в кресле, уронив носатую голову, и подавленно молчал.
Отчаявшись и изрядно испугавшись за состояние друга, Лев Николаевич вызвал из Москвы знакомого врача Сергея Петровича Боткина.
— Уверен, батенька, — по привычке покручивая стетоскопом, басил Боткин, — что это глубочайший депрессивный синдром. Однако…
В этот миг, двери кабинета распахнулись, и на пороге возник Гоголь. Босой, заросший щетиной, в распахнутой на груди рубахе.
— Ребятушки, — завопил он, — день–то какой погожий!
И отбив пятками нечто вроде чечётки, бросился обнимать Толстого. Боткин от удивления выронил стетоскоп.
— Русь–матушка, птица–тройка, Днепр–батюшка, — кружил по кабинету Николай Васильевич. — Лёвушка, брат любезный, распорядись, что б чернил мне дали. И бумаги! Бумаги побольше!
Пять дней Гоголь писал. Энергия била из него фонтаном. Не в силах усидеть за столом, он выбегал на луг, вырывал у ближайшего крестьянина косу, стремительно выкашивал огромный участок и снова мчался в кабинет. Ночью Толстой просыпался от его радостного смеха или украинских застольных песен.