Секс в СССР, или Веселая жизнь
Шрифт:
– Печатники на мастера орут.
– А-а… Приезжай поскорее и не пей. Я в желтом пеньюаре.
На самом деле у гардероба разыгралась литературная драма: песенник Продольный спросил у заведующего отделом поэзии «Огонька» Андрюшкина, когда, наконец, тот напечатает его гениальные стихи. «Никогда!» – был ответ, после чего оскорбленный Продольный зубами вырвал клок из вражьего замшевого пиджака.
– Круто тут у вас! – удивилась Лета, появившись из дамской комнаты.
– Идейно-эстетическая борьба!
Я поймал такси и, не
– Торопишься, Гоша!
Прощались у подъезда под бдительным оком таксиста, боявшегося, что мы смоемся, не заплатив. Гаврилова жила в обычной хрущевской «панельке», мне же казалось, звезда должна обитать по меньшей мере в доме из бежевого кирпича, а еще лучше – в старом особняке с кариатидами.
– Неужели ничего нельзя сделать с ведомостями? – спросила она.
– Я подумаю и позвоню.
– Спасибо. Жор, я бы тебя пригласила…
– Мама? – сочувственно улыбнулся я.
– Родители за бугром. Бабушка.
– Жаль.
– Не торопись! Все будет, даже больше, чем ты хочешь. Потом… Слушай, Жор, дай мне твой телефон, на всякий случай…
Я нацарапал рабочий номер на пачке «Стюардессы».
– Домашний? – спросила она.
– Служебный.
– А дома у тебя разве нет телефона?
– Есть.
– Пиши! Не бойся, по пустякам звонить не буду.
– Я и не боюсь, но лучше на работу звонить.
– Ты еще скажи, что не женат.
– Одинок, – почти не соврал я.
– И я очень одинока, – шепнула Лета. – Ты мне поможешь? Я же в этих чертовых бумажках и ведомостях ни хрена не понимаю.
– Помогу.
– Спасибо. – Она поцеловала меня так, что я потом долго не мог отдышаться.
Когда таксист по пустой полночной Москве домчался до Орехова-Борисова, Нина уже спала. В желтом пеньюаре…
На следующий день я полетел в райком и честно рассказал обо всем Ане Котовой, она внимательно посмотрела мне в глаза, все поняла, горько усмехнулась и деловито объявила цену:
– Два торта и три бутылки шампанского. Нет, четыре – надо бухгалтерию позвать.
За это скромное подношение райкомовские девчонки скоренько исправили все косяки комсомольской организации Театра имени М., а начальству мы доложили, что у них все в ажуре, можно поддержать выдвижение Гавриловой на премию. Я позвонил Лете и утешил: опасность миновала, но документацию все равно надо налаживать.
– Жора! – задохнулась Гаврилова. – Я тебя хочу… видеть!
– Я тоже!
Спустя неделю жена по обыкновению искала у меня в карманах деньги, чтобы отправиться в магазин, и обнаружила надорванную контрамарку.
– Ну и как спектакль? – с равнодушием, не обещавшим ничего хорошего, спросила она.
– Фигня.
– Мог бы и меня на эту фигню сводить. Мама с Аленой бы посидела.
– Я ходил к ним взносы проверять.
– Неужели?
– Да! Ты не представляешь, как у нее все запущено!
– У кого?
– У Гавриловой.
– Той самой?
– Той самой.
– Значит, она и взносы собирать тоже не умеет… – усмехнулась Нина.
– По-моему, ты к ней несправедлива. Она талантлива.
– Тебе видней. Но если не можешь заработать, – проскрипела жена, презрительно пересчитывая на ладони серебро, – сдай бутылки. На балкон уже выйти невозможно!
– Сдам, – тоскуя, пообещал я.
12. Дом без дверей
Утром меня растолкала Нина:
– Вставай, алкоголик!
– Почему сразу алкоголик?
– В зеркало на себя давно смотрел?
После пробуждения в теле остался какой-то суетливый испуг. Во сне я искал выход из жуткого запутанного дома, куда пришел на свидание с Летой, а ее там не оказалось. Потом входная дверь исчезла, словно не было, и я метался по душным темным комнатам, скрипя зубами.
– Вечером ребенка забираешь ты! – Жена, опаздывая на работу, суетливо прихорашивалась и нервно одевала Алену, чтобы отвести в сад.
– А ты?
– Я вчера забирала. У меня тоже есть личная жизнь. Понял?
– О да!
– Тебе что – ночью кошмары снились?
– Ты-то откуда знаешь?
– Не первый год с тобой, между прочим, сплю.
– И что?
– Ты ворочался, потел и повторял, как попугай: куда я попал, куда я попал! Зачем тебя в горком-то вызывали?
– Поручение дали.
– А квартиру когда дадут? Не надоело жить на выселках?
– Люди вообще в коммуналках живут. Жека не звонил?
– Еще не набегались? – усмехнулась Нина, постоянно и почти без оснований подозревавшая меня в брачном отщепенстве.
– Киса, ну что ты такое говоришь?!
– Что знаю, то и говорю. За цветы спасибо. Не ожидала. Но астры чаще на могилку кладут.
– Других не было.
– Повторяю для забывчивых: Алену из сада забираешь ты! Только попробуй сегодня выпить! Не опаздывай! Воспитательницы на меня и так волчицами смотрят. Им тоже домой надо.
– Не подведу, бригаденфюрер!
– Ну, я пошла…
Последние слова были сказаны с той особенной интонацией, которая у строгих жен содержит едва уловимый намек на то, что пропащий муж при выполнении определенных условий может все-таки надеяться на понимание и даже невозможное – супружескую взаимность.