Сексуальная жизнь в Древнем Риме
Шрифт:
В заключение можем задаться вопросом: раздавались ли когда-нибудь в Риме протесты против столь жестоких наказаний для детей? По крайней мере, несколько таких протестов дошли до нас. Один из наиболее важных принадлежит ритору Квинтилиану, жившему около 35–95 годов н. э. Дав много полезных советов по духовному образованию юношей, он пишет в «Institutio Oratoria»: «Я полностью против обычая телесных наказаний при обучении, хотя он широко распространен и не осуждается даже Хрисиппом. Во-первых, эти наказания отвратительны, годятся только для рабов и безусловно рассматривались бы как оскорбление, если им подвергать не детей. Далее, ученик, чей разум слишком загрубел, чтобы его исправить выговорами, станет так же безразличен к побоям, как и худший из рабов. Наконец, эти меры будут совершенно ненужными, если учителя проявят терпение и участие. Но в наши дни учителя настолько небрежны, что предпочитают наказывать учеников за дурные поступки, вместо того чтобы направить их на верный путь. Кроме того, если понуждать ребенка побоями, то что делать с юношами, на которых страх не подействует, а учиться которым нужно гораздо большему? И задумайтесь, какими постыдными, какими непристойными могут оказаться последствия, вызванные у жертвы болью или страхом. Чувства стыда гложет и лишает сил душу ребенка, заставляет его таиться по темным углам. А если мы проявим небрежение при выборе учителей и наставников, я и подумать боюсь, как постыдно эти презренные могут злоупотреблять своим правом… Но оставим эту тему – о ней сказано уже достаточно». Читая эти слова, мы вынуждены задаться вопросом: можно ли считать рассмотренную выше сцену на фреске, происходившую на глазах у публики, одним из постыдных случаев злоупотребления правом наказывать? И что еще нужно, чтобы оправдать слова Квинтилиана?
Мальчиков, совершивших воровство, но слишком юных, чтобы наказывать их наравне со взрослыми, подвергали порке березовыми розгами. Мы читаем об этом у Геллия («Аттические ночи», vi, 18).
2. Завоевания
Но все страдания, которые римским детям, особенно мальчикам, приходилось терпеть из-за суровой дисциплины в школе и дома, были мелочью по сравнению с наказаниями, которым римляне подвергали своих врагов, рабов и преступников.
Из-за обилия сохранившихся свидетельств приведем лишь несколько характерных примеров. Напомним цитату из Ницше: «Мы увидим там живущих вместе и предоставленных собственным силам людей, которые стремятся отстаивать свой вид главным образом потому, что они должны отстаивать себя или подвергнуться страшной опасности быть истребленными». Как мы знаем, крохотной римской общине в первый век ее существования постоянно угрожали могущественные враги, против которых Рим несколько столетий вел борьбу не на жизнь, а на смерть. Неудивительно, что эти битвы сопровождались ужасающим кровопролитием, и легко можно понять, почему римляне всегда прибегали к жестоким методам для сохранения господства над покоренными народами. Точно так же нетрудно сделать вывод (хотя этому факту ранее не уделялось достаточно внимания), что у народа, который столетиями жил в состоянии войны, культивировались именно те черты характера, которые впоследствии редуцировались в садизм.
Одним из самых опасных врагов Древнего Рима были самниты. Описывая войны с этим народом, Ливий приводит много важных для нас подробностей. Например, во время войны, которая шла примерно в 330–300 годах до н. э., жители города Сора перешли на сторону самнитов и убили римских колонистов (этот город был римской военной колонией, то есть самнитским городом с римским гарнизоном). Римляне не успокоились, пока им не удалось сурово покарать город. Они взяли город, убили всех мужчин, которые оборонялись, а из тех, кто сдался, отобрали 225 человек и отправили в Рим. Там пленников публично высекли на форуме и обезглавили, summo gaudio plebis, к великой радости плебеев, как подчеркивает Ливий. Полибий («История», i, 7) описывает аналогичный случай, когда таким же образом после пленения казнили 300 жителей города Регий. Судьба Капуи хорошо известна. Этот несчастный город во время войны с Ганнибалом перешел на сторону карфагенян, а позже был снова захвачен римлянами. Члены городского совета были схвачены, и, прежде чем в Риме успели отменить приказ, их привязали на старый жестокий манер к столбам, высекли и обезглавили. Остальных продали в рабство, а всю территорию города присоединили к Риму.
Если такая судьба ожидала власти покоренных городов, то простым людям тем более нечего было рассчитывать на пощаду от великодушного победителя. Вспомним судьбу Югурты или Верцингеторикса. Они, а также многие другие, менее известные, были удавлены рукой палача в подземной тюрьме на форуме, остатки которой сохранились до сих пор. После того как Тит разграбил Иерусалим, доблестного вождя евреев Симона бар Гиору провели по улицам Рима в триумфальной процессии. Затем, перед началом грандиозного жертвоприношения на Капитолии, которым увенчалась церемония, его подвели к краю Капитолийского холма, выпороли и сбросили вниз. Иосиф Флавий сообщает: «Когда было объявлено о его смерти, поднялось всеобщее ликование и тогда начались жертвоприношения» [36] . Все казни пленников проводились публично. В первую очередь обычай требовал, чтобы публично проводились порки, предшествовавшие казням, – они выступали как средство устрашения.
36
Иосиф Флавий. Иудейская война, vii, 5, 6.
У Сенеки Старшего («Контроверсии», ix, 2, 10) мы читаем, что граждан на эту церемонию созывал специальный сигнал трубы. Нет необходимости останавливаться на психологическом эффекте, который производили регулярные посещения этих жестоких казней. Мы вынуждены лишь обратить внимание на то, что нет особой разницы между народом, привыкшим присутствовать на публичных казнях, и людьми, получающими удовольствие от кровавых гладиаторских игр. Ранее этому обстоятельству уделялось слишком мало внимания.
В первые столетия существования города римская жажда власти была направлена на покорение всех народов, противостоявших Риму. Когда эта цель была достигнута и под властью Рима оказался почти весь известный мир, жажда власти неизбежно обратилась на саму себя. Это четко понимал глубокий знаток психологии Тацит. Он пишет («История», ii, 38): «Жажда власти (potentae cupido), с незапамятных времен присущая людям, крепла вместе с ростом нашего государства и, наконец, вырвалась на свободу. Пока римляне жили скромно и неприметно, соблюдать равенство было нетрудно, но вот весь мир покорился нам, города и цари, соперничающие с нами, были уничтожены, и для борьбы за власть открылся широкий простор. Вспыхнули раздоры между Сенатом и плебсом» [37] .
37
Здесь и далее цитаты из «Истории» Тацита даются в переводе Г. Кнабе.
В этих внутренних конфликтах, представляли ли они усилия порабощенных масс улучшить условия своего существования или же межпартийную борьбу аристократов и демократов, которая сто лет раздирала Римское государство, у римлян снова и снова проявляется та же самая жажда власти, основанная на жестокости.
Здесь мы можем ограничиться несколькими особенно важными примерами. Известно, какое значение имела политика братьев Гракхов или могла бы иметь, если бы современники постигли истинный смысл и необходимость их аграрных реформ для судьбы Рима. Но в эпоху, когда Гракхов считали не более чем бунтовщиками и безумцами, они были обречены на мученичество. К этому периоду относятся особенно отвратительные примеры римского садизма. Вот что Плутарх рассказывает про гибель Тиберия Гракха и его сторонников: «Тиберий тоже бежал, кто-то ухватил его за тогу, он сбросил ее с плеч и пустился дальше в одной тунике, но поскользнулся и рухнул на трупы тех, что пали раньше него. Он пытался привстать, и тут Публий Сатурей, один из его товарищей по должности, первым ударил его по голове ножкою скамьи. Это было известно всем, на второй же удар заявлял притязания Луций Руф, гордившийся и чванившийся своим «подвигом». Всего погибло больше трехсот человек, убитых дубинами и камнями, и не было ни одного, кто бы умер от меча» [38] . Плутарх описывает и смерть Гая Гракха, младшего брата: «Тела обоих [Гая и его соратника Фульвия], так же как и всех прочих убитых (а их было три тысячи), бросили в реку, имущество передали в казну. Женам запретили оплакивать своих мужей, а у Лицинии, супруги Гая, даже отобрали приданое. Но всего чудовищнее была жестокость победителей с младшим сыном Фульвия, который не был в числе бойцов и вообще не поднял ни на кого руки, но пришел вестником мира: его схватили до битвы, а сразу после битвы безжалостно умертвили. Впрочем, сильнее всего огорчила и уязвила народ постройка храма Согласия, который воздвигнул Опимий, словно бы величаясь и гордясь, торжествуя победу после избиения стольких граждан!» [39]
38
Перевод С. Маркиша.
39
Перевод С. Маркиша.
Войны Мария и Суллы были не менее кровавыми. Веллей Патеркул («Римская история», ii, 22) пишет: «Марий тотчас же вступил в город, и его возвращение оказалось пагубным для граждан; самые выдающиеся и наиболее значительные граждане государства также обрели смерть разными способами».
Подобными жестокостями особенно отличался Сулла. Для него, считавшегося культурным человеком, они намного более непростительны, чем для Мария, который, по сути, оставался простым грубым солдатом. После одной из своих побед Сулла убил 8 тысяч пленников, а в другой раз приказал пронзить копьями 12 тысяч человек. Знамениты его проскрипционные списки – по ним были объявлены вне закона 90 сенаторов и 2600 всадников. Что это означало на практике, объясняет Аппиан в своих «Гражданских войнах» (i, 95):
«Все они, будучи захвачены, неожиданно погибали там, где их настигли, – в домах, в закоулках, в храмах; некоторые в страхе бросались к Сулле, и их избивали до смерти у ног его, других оттаскивали от него и топтали. Страх был так велик, что никто из видевших все эти ужасы даже пикнуть не смел».
Можно отметить, что в характере Суллы сочетались многие черты, которые можно найти и у императора Нерона. Плутарх говорит в своей биографии Суллы (2), что тот «был по природе таким любителем шуток, что молодым и еще безвестным проводил целые дни с мимами и шутами, распутничая вместе с ними, а когда стал верховным властелином, то всякий вечер собирал самых бесстыдных из людей театра и сцены и пьянствовал в их обществе, состязаясь с ними в острословии… в старости, по общему мнению, вел себя не так, как подобало его возрасту, и, унижая свое высокое звание, пренебрегал многим, о чем ему следовало бы помнить. Так, за обедом Сулла и слышать не хотел ни о чем серьезном и, в другое время деятельный и скорее мрачный, становился совершенно другим человеком, стоило ему оказаться на дружеской пирушке. Здесь он во всем покорялся актерам и плясунам и готов был выполнить любую просьбу. Эта распущенность, видимо, и породила в нем болезненную склонность к чувственным наслаждениям и неутолимую страсть к удовольствиям, от которой Сулла не отказался и в старости. Вот еще какой счастливый случай с ним приключился: влюбившись в общедоступную, но состоятельную женщину по имени Никопола, он перешел потом на положение ее любимца (в силу привычки и удовольствия, которое доставляла ей его юность), а после смерти этой женщины унаследовал по завещанию ее имущество» [40] .
40
Перевод В. Смирина.
В другом параграфе этой биографии подчеркивается изменчивый характер Суллы: автор называет его от природы раздражительным и мстительным, и при этом столь жалостливым, что он то и дело давал волю слезам. Подобно Тациту, Плутарх пишет, что жажда власти «не дает человеку сохранить свой прежний нрав, но делает его непостоянным, высокомерным и бесчеловечным». Снова и снова он подчеркивает нечеловеческую страсть Суллы к мести. Но теперь мы уже не должны удивляться тому противоречию, что римляне считали подобного человека «великим», имея в виду, что он великий воин. Даже такой автор, как Валерий Максим, мог сказать по поводу этого противоречия лишь то, что «добродетель Суллы прорывалась сквозь опутавшие его оковы пороков и сбрасывала их…» и «если терпеливо сопоставить и сравнить эти поразительные различия и контрасты, можно увидеть две личности, жившие в Сулле, – распутного юнца и истинно доблестного мужа».