Секвестр

Вотрин Валерий Генрихович

Тем не менее уже в половине десятого он вошел широкими шагами в кабинете мэра и, аккуратно прикрыв за собой дверь, обернулся. В креслах сидели четыре человека, те самые, про которых говорил ему сенатор Оксеншерна.

Четыре человека, самые могущественные на заводских планетах и спутниках, сидели перед ним. Илья Навроцкий, землистый, недоверчивый, с острой колючей бородкой, владелец половины заводов Нептуна. Зоровавель Атуччи, желтолицый, с черными усиками над толстыми красными губами. Отдувающийся Потный Хайме Соуза, пират, лысый и лоснящийся, — пять лет назад своими пушками он выбил заводское правление с Титана, заявив потом, что если Земля разрешит ему сидеть в директорском кресле, то не будет вернее человека Сенату. Земля поколебалась и разрешила. Соуза выполнил свое обещание — связь с

Землей не прервалась, заводы в его правление работали исправно. Возле Соузы Нерва увидел еще одно знакомое лицо: Севон де Фортиньяр, командующий межпланетным флотом Земли, был еще и владельцем заводов на Ганимеде. Этот бравый вояка, всегда носящий темно-синюю, с серебряным аксельбантом, форму адмирала, был самым жестоким из всех: на его ганимедских заводах за малейшее нарушение людей выбрасывали за кислородные колпаки, покрывающие заводские корпуса, в холодное безвоздушье.

Когда Нерва вошел, четыре пары глаз уперлись в него — в ожидании. Эти четверо в глубоких креслах уже знали, что его прислал сенатор Оксеншерна. А вот зачем — предстояло узнать.

Богаевского в кабинете не было. Он исчез, предоставив Нерве действовать, не забыв, конечно, о вышеоговоренном «выигрыше».

Четверо в креслах ждали. Гастон Нерва начал говорить. Его речь была почти повтором слова в слово речи сенатора Оксеншерна, которую тот недавно произнес в Сенате, — но властители заводов и рудников, сидящие перед Нервой, об этом еще не знали. Из речи Нервы выходило, что неземляне — опасны, не прямым вторжением, но исподтишка, не захватывая, но покупая, они обратят Землю в рабство. Они глумятся над культурой, нагло издеваются над обычаями, тревожат святую церковь, пугают людей своим нелепым и жутким обличьем. Но они знают, что последствий не будет: правительство Прокурора Эльзы Витале верно старым соглашениям. И Нерва следил, как реагируют на его слова, как поджимает губы Навроцкий, как переглядываются Атуччи и Потный Соуза, вытираются большими одинаковыми клетчатыми платками, как шевелится в кресле де Фортиньяр, несуразный в своем несовременном устаревшем кителе, который он все же носит, несмотря ни на что. Потом они стали морщить лбы, потом они начали кивать, сначала незаметно даже для самих себя, а потом уже явственно и согласно.

— Заводы стонут от тесноты, — сказал Навроцкий, и слова его были камнями, которые рождались в муках внутри, за крахмальным прикрытием манишки, и выкатывались через гортань, выталкивались языком, и падали, тяжко бухая о пол. — Мы едва успеваем усмирять недовольных.

— Корпуса громоздятся один на другой, — сказал Атуччи, — людей стали заселять уже в самые неглубокие штреки.

Вновь шевельнулся де Фортиньяр. Застонало кресло под потной тяжестью Соузы.

Нерва понял.

— Да, — сказал он, — правительство слабо. Да, — сказал он, — Оксеншерна в силе.

Четверо в креслах задвигались.

— Да, — сказал Нерва. — Да.

— Мы станем… — начал Навроцкий.

— Мы будем… — сказал Атуччи.

— Мы дадим… — наклонился вперед Соуза.

— Мы возьмем, — вмешался адмирал де Фортиньяр.

Ватикан. Кардинал

Монсеньор Мирон Ибарра принял Клингера в своих полутемных покоях, которые располагались в северном крыле папского дворца. Окнами покои выходили на двор Сан-Дамазо и были, как отметил Клингер, довольно скромны для самого влиятельного человека в курии. Но здесь было уютно, обжито и очень далеко от холодной, величественной помпезности залов, галерей и лоджий там, снаружи. Здесь же — светло-серые беленые стены, мягкая округлость простенков и окон, скромная, но удобная мебель, — все было приспособлено для жилья и работы в тихом уединении, а не для праздного любопытства досужих туристов. Клингер боялся, что кардинал при встрече протянет ему руку для поцелуя или совершит еще какую-нибудь глупость. Клингер не был ни католиком, ни протестантом — был атеистом, поэтому подобные ханжеские штучки были для него нестерпимы. Но все произошло на диво хорошо. Кардинал был предупрежден о визите Клингера и поэтому держался просто: предложил Клингеру сесть, сам же остался стоять, ибо был человеком порывистым и импульсивным. Клингер про себя отметил это обстоятельство. Кардинал Ибарра

был черноволос, причем волосы его непослушно лохматились из-под красной кардинальской шапочки и спадали на высокий лоб. Глаза смотрели из глубоких глазниц взглядом умным и немного ироническим. Клингер охарактеризовал кардинала про себя как противника упорного и, судя по всему, жестокого. Учитывая, что нынешний папа болен и долго не протянет, а Ибарре симпатизирует большинство в курии, новый папа будет сильно отличаться от посредственности Бенедикта XVII. Кардинал в свою очередь решил, что адвокат этот — бестия умная и скрытная. В общем и целом они понравились друг другу.

Первое, что увидел Клингер, усаживаясь, была картина. Это были «Слепцы» Брейгеля. Вне всякого сомнения, в круглом простенке висел оригинал, судя по старинной раме и темноватым, стушеванным тонам, какие присущи только подлинникам.

В покоях неслышно появился монах в темной рясе, поставил на столик кофейник, вазочку с крохотными воздушными печеньями, две маленькие чашечки, скрылся так же неслышно.

— Наш быт не меняется, — заметил кардинал, подходя к столику и разливая кофе. — Люди уже устремили свои помыслы к далеким звездам, а мы продолжаем считать папу наместником Божьим.

Клингер встал и подошел ближе к картине, оказавшись рядом с кардиналом. Так они стояли некоторое время молча, рассматривая полотно. Первым прервал молчание кардинал Ибарра.

— Средневековье было временем великих свершений, адвокат. Ум человечества выковывался именно в ту пору, которую и поныне продолжают считать временем костров, мрака и кровавых гонений. Культура средневековья наглядно показывает, как ошибаемся мы, говоря так.

Клингер ответил не сразу. Он вглядывался в страшные, запрокинутые лица, в ров со студеной водой, куда неминуемо должны были свалиться слепые.

— Брейгель прозрел нас, — сказал он наконец. — Он был умный человек, вот в чем беда. Нострадамус кисти. Неприятно быть предсказанным.

— Да, да, — рассмеялся кардинал, отходя от стены. — Читайте Метерлинка. Каждая эпоха — свой ров, а далеко не все обладают мастерством прыгунов с шестами. Незнание, суеверие, глобальная война, распад государства, бедность — сколько рвов преодолено и сколько их еще впереди! К сожалению, с веками они не становятся разнообразнее. — Он сел, расправив мантию, и принялся мешать ложечкой в чашке.

— Оксеншерна взял на себя смелость пророчить нам скорое падение.

— Опасно, опасно видеть себя единственно зрячим, когда вокруг тебя сплошные вереницы слепцов, — настойчиво проговорил кардинал Ибарра. — Пастырствовать — и видеть? Такое умеет не каждый. Н-да. — Ложечка звякнула в чашке, и кардинал заходил по комнате. Клингер пил кофе.

— Знаете, — вдруг спросил Ибарра, — почему нынешний папа избрал себе такое имя — Бенедикт?

— Нет.

— То-то и оно! — как показалось, торжествующе произнес Ибарра. — Он принял его в честь Бенедиктов XII и XV, миротворцев, стремясь, елико возможно, и сам проводить такую же политику. Ему хотелось останавливать войны мановением своего жезла. Конечно же, это у него не вышло, но уже самая такая мысль — не допускать кровопролития — пахнет чем-то… э-э… Вы не находите?

«Ого!» — подумал Клингер.

— Наверное, — осторожно произнес он.

— Вот поэтому-то, — продолжал Ибарра, расхаживая по комнате и шелестя своей мантией, — язычество вновь воцарилось на Земле, появившись — кто бы подумал! — не из темных недр плебса, а из просвещенного, как мы привыкли говорить, космоса.

— И папа, и Сенат, — сказал Клингер, пожимая плечами, — привыкли действовать руку об руку на протяжении многих лет. — Кофе был слишком крепкий для него, и он отставил чашечку в сторону.

— Вот именно — соглашательство! — торжествующе (уже вне всякого сомнения) воскликнул кардинал. — Лишь немногие трезвые умы видят всю глубину духовной пропасти, куда падает человечество, допуская нелюдей на Землю.

— Полагаю, — произнес Клингер, — во все времена говорилось то же самое — что человечество падает, что мораль слабеет и что Сатана забирает власть.

— Возможно, — сказал монсеньор кардинал. — Но тогда это не было так заметно.

— Я слышал, папа болен, — деликатно перевел разговор на другую тему Клингер. По лицу кардинала пробежала тень.