Селение любви
Шрифт:
Он всё время учился; незадолго до моего усыновления окончил аспирантуру.
Итак я стал, вместо моей, носить его фамилию — Пенцов. Но эстонское моё имя осталось — Арно. В школу я буду ходить обычную, со здоровыми детьми.
Посёлок, чьим жителем я сделался, был почти в часе езды от старинного города, что расположился в низовьях реки, впадающей в Каспий. Валтасар и Марфа, хирург городской клиники, добирались до мест работы в тряском, до отказа набитом автобусе. Они боролись за пространство для умеренных движений в жуткой связанности жизни,
Впоследствии, с ощущением всей полноты сознания, я представлял две человеческие точки с огромным, уместившимся в них миром. Воспоминания неизменно доносят до моей нынешней секунды пронзительное нежелание быть просто материей и не менее терзающий страх растительного быта, что перегорали в почти исступлённую неутомимость, с какой Валтасар поливал насаженные перед окном кусты кизила. За ними тесно торчали серые прутья, перепутанные повителью. Вправо и влево раскинулся двор, окаймлённый непролазными зарослями донника, тархуна, конопли. По нему бродят куры, изредка пробежит крыса.
В нашем густонаселённом бараке первыми познакомились со мной Павел Ефимович, продававший в киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошёл Валтасар.
— Так. Начинаем день с удовольствий?
— Доброе утро, — сказал я тоскливо и положил пирожок.
— Доброе, доброе… — произнёс Валтасар с терпеливым неодобрением, в котором понималось: «Ну вот, плюём на гимнастику, вместо горячего хватаем сладкое…»
Он был не один — за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка наклоняясь вперёд, Марфа. Она всегда морщится, слыша своё имя, и хочет, чтобы её, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без отчества — ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я, может быть страшнее?.. После операции тебя рвёт, два-три месяца надо лежать в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы знали — на самые тяжёлые операции отвозят к ней в клинику.
Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала многозначительно глядеть на мужа.
— Ну и?.. — спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась робость.
— Мягко! — заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая матрац в койку. — Больной всю ночь проспал на мягком!
В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и медсёстры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно любимой мере.
Валтасар нагнул голову, потёр рукой шею.
— А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!
— Вчера — это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я ещё и…
— Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным… — он упёр испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.
— Почему это я ответственна за постель? — спросила Марфа едко, с вызовом отставив ногу.
— Потому что… потому что это твоя сфера…
— Да? А я считала, что моя сфера — операционная.
— И операционная, и постель, и… морг.
— Морг?.. — внезапно губы у неё искривились, задрожали, она, ярко побледнев, отвернулась к окну.
Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул, развёл руками, что надо было понимать: «Вот так мы сами вызываем на резкость, а потом обижаемся и плачем». Он подошёл к жене, нежно ей зашептал — я разобрал: «Малыш…» Между тем она на каблуках заметно выше его.
— Хамство — намёки с моргом! — запальчиво отмахнулась она, потом повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: «Хорошо, что ты извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны».
Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я потрясён: до чего вкусной оказалась горячая пшённая каша, сваренная с мелко нарезанной вяленой воблой! Поглядываю на взрослых: их немногословие, непоколебимо-серьёзный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой внушительности. Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли — попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: — Не возражай! — накладывает в мою тарелку ещё каши.
Я расцвёл весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким. Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и сладким-сладким чаем.
— Интересный вкус! — отметила она с вдумчивостью сомнения.
Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю, откусываю, запиваю приторно сладким чаем — и неожиданно чмокнула меня в щёку.
— А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?
— Ел. По праздникам.
Она переглянулась с Валтасаром.
— Будешь ежедневно есть!
От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении, сыпануть кому-нибудь соли в чай.
Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу, требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:
— Наш словоохотливый сосед в э-ээ… феерической куртке… Раньше он мне рассказывал — всю войну был разведчиком, а вчера объявляет — он лётчиком на этом… на боевике…
— На штурмовике, — поправил Валтасар с выражением нарочитой внимательности.
— Да. И якобы немцы кричали: «Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может — в небе Чёрный Пауль!» А завтра скажет — был танкистом.
— Ну и что — безобидно.
— Когда взрослый так лжёт и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой семейки!
— Попробуй — в бараке, с общей кухней! И не собираюсь — пусть всё как есть.
Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:
— В чём тогда твоя роль?
— Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода…
4.
После завтрака, не мешкая, Валтасар вывел меня, как он выразился, в естественные условия, то есть во двор. Перед нами тотчас оказалась толпа мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.
— Здравствуйте, Виталь Саныч! — вежливо сказал самый старший, с волейбольным мячом под мышкой.
— Привет, — сухо обронил Валтасар. — Вот… Я вам привёл моего сына.