Сельский капитализм в России: Столкновение с будущим
Шрифт:
В свою очередь, предприятия — лидеры животноводства — это прежде всего пригородные хозяйства, ориентированные на товарные рынки крупных городов. Все остальные практически неконкурентоспособны. И едва ли не в первую очередь из-за слабо развитой инфраструктуры. Чем дальше от города, тем меньше обеспеченность дорогами, связью, газом. Экономическая эффективность в подобных условиях невозможна.
Поляризация экономической и территориальной эффективности хозяйств объективно ведет и к концентрации производства, его укрупнению. Как показал в своих исследованиях профессор Василий Узун (Всероссийский институт аграрных проблем и информатики), наиболее заметно это в животноводстве и птицеводстве, где, например, всего лишь 100 самых крупных компаний сегодня производят более 50 % птицы и свинины.
Зерновой рынок не столь концентрирован, но и здесь по сравнению с серединой 1990-х годов показатель концентрации производства вырос более чем в 2 раза. За тот же период на молочном рынке аналогичный показатель концентрации увеличился почти в три раза.
В целом, по данным тех же исследований, сегодня 40 % сельхозпредприятий, которые финансово благополучны, производят 75 % всей товарной продукции национального сельского хозяйства. Остальные, по большому счету, существуют вне рынка, вне товарной экономики, на полунатуральной основе. То есть фактически за пределами формирующегося сельского капитализма в России.
Нельзя забывать и о личных подсобных хозяйствах, которые в результате экономического провала начала 1990-х годов стали основой сельскохозяйственного производства и выживания населения деревни. Тенденции их развития также противоречивы.
Уже сегодня отношение к даче, например, у москвичей и жителей других регионов совершенно разное. По данным ВЦИОМ, почти 60 % россиян считают имеющуюся у них дачу скорее подсобным хозяйством, дополнительным источником дохода. Но вот среди жителей Москвы и Санкт-Петербурга особенно высока доля тех, кто на даче в первую очередь отдыхает, — 72 %. А ведь еще недавно цифры были почти одинаковыми. В первой половине 1990-х годов почти все москвичи тоже занимались на даче выживанием и самообеспечением продуктами.
Ясно, что на фоне экономического роста сельского сектора и появления в нем эффективного «капиталистического ядра» личное подсобное хозяйство будет сокращаться. Вытеснение с дач картошки цветочными клумбами произойдет не только в столицах, но и в других регионах, где сложится эффективный аграрный капитализм.
И только там, куда не придут эффективные агрохолдинги и фермеры, где у людей не появится возможность работать и нормально зарабатывать на сельскохозяйственном предприятии или благодаря новым, альтернативным формам занятости на селе, — только там личное подсобное хозяйство останется основной формой выживания сельского населения.
Все описанные противоречивые тенденции в развитии села, происходящий распад единого сельского хозяйства на целый ряд секторов, слабо связанных между собой едиными закономерностями развития, может быть, и не были бы столь большой проблемой, если бы не одно «но». Загвоздка в том, что у государства по отношению ко всей этой сложности сельского развития отсутствует внятная и последовательная аграрная политика.
Не просчитывается, что одни и те же действия, управленческие сигналы совершенно по-разному, иногда прямо противоположно могут влиять на многочисленные «параллельные реальности» сельского хозяйства. Часто игнорируется слабая приспособленность сельского хозяйства к условиям чистой рыночной стихии, зависимость от внешних факторов и климатических условий, сезонность производства, специфика спроса на сельхозпродукцию.
До сих пор государством не осознана и такая основополагающая вещь в аграрной экономике, как специфика циклов аграрного производства. Здесь самый-самый короткий производственный цикл составляет не менее 4 месяцев. А в среднем, аграрные циклы производства составляют от 2–3 до 7–8 лет. Вспомните, например, семипольную систему землепользования. Или сколько времени необходимо на создание полноценного и качественного стада крупного рогатого скота.
Все это принципиально отличает сельскую экономику от многих других отраслей промышленности и национального хозяйства в целом. А традиционное для нашего государства годовое планирование — слишком малый срок и недостаточный инструмент для регулирования сельского хозяйства.
Неспособность же и нежелание перейти к долгосрочному планированию, построить соответствующие модели развития отрасли и ее государственного финансирования становятся серьезной проблемой аграрной политики.
Другой пример — обвальное падение технической оснащенности сельского производства. Износ транспорта, машин и оборудования в отрасли достигает 60 %, а по некоторым экспертным оценкам — и всех 80 %. Средний возраст тракторов на селе сегодня составляет вполне пенсионные для них 10–11 лет. Производство сельхозтехники упало что называется, дальше некуда — сегодня оно составляет по разным видам машин от 4 до 12 % к уровню 1990 года. Уже не говоря о том, что технологический уровень сельского машиностроения в мире за последнее десятилетие ушел вперед.
Ситуация парадоксальная. Дефицит современных мощностей на селе очевиден, но продукция отечественного сельскохозяйственного машиностроения не востребована.
Причина не только в неплатежеспособности села, но и в странной, ориентированной только на импорт техники, государственной политике. Например, по лизинговой программе на село поставляется в основном западная продукция сельскохозяйственного машиностроения. И это ежегодно провоцирует полутора-двукратный прирост импорта продукции сельскохозяйственного машиностроения в Россию.
Получается, что наше правительство, давая, между прочим, государственные, народные деньги на лизинг, поддерживает: западного производителя. На этом фоне даже создание в России сборочных производств западной техники уже выглядит хотя бы относительным благом. Но на самом деле и это не более чем обходной путь все той же политики. «Джон Диры» и «Клаасы» — это, конечно, хорошо. Но не ценой же уничтожения собственного «Дона» и «Енисея».
Или возьмем такие цифры. По подсчетам Минсельхоза России, производственный потенциал, которым обладает наша страна, — 110–120 млн тонн зерна в год. Но даже сегодня, когда мы собираем по 70 млн тонн зерна, селянин стонет и плачет. От обиды и непонимания. Он горд за свой труд, он ждет настоящей, адекватной оценки этой титанической работы. Но цены на зерно нет. Урожай большой, а цена копеечная. Продать его за нормальные деньги, оправдать затраты, отдать кредиты, накормить и одеть семью невозможно. Над российским селом сегодня царит проклятие большого урожая.
Вроде бы есть попытки решать проблему, но все они робкие и половинчатые. Ввели государственные интервенции, но они или запаздывают, как было до нынешнего года, или же столь мизерны по объему, что не позволяют вывести рыночную цену зерна на нормальный уровень. Я уже не говорю о том, что решения о выделении средств принимаются на ходу, требуется личное вмешательство в ситуацию президента страны, чтобы хоть что-то заработало. Пробиться на конкурентные экспортные рынки также сложно, тем более без серьезной государственной поддержки. Да и не могут хозяйства, как правило, попасть туда напрямую.