Сельва
Шрифт:
Что-то важное проходит мимо меня.
Все стараются делать вид, что у нас обычная исследовательская экспедиция, но в то же время каждый знает, что это не так. Для простой научной экспедиции у нас удивительно строгий маршрут. Брас постоянно сверяется со своей путевой запиской, не расставаясь с ней ни днем ни ночью. У него есть цель, и мы движемся к ней на пределе человеческих возможностей, почти без привалов, не говоря уж об остановках для сбора образцов.
Каждый считает, что сосед ни о чем не догадывается. Например, я. Ученый тюфяк, мямля, разбирающийся только в лягушках и пиявках.
Наконец все засыпают. Даже Келин покидает свой далекий мир и роняет голову на колени.
Один Арвин бодрствует. Он сидит и курит, уставившись напряженным взглядом куда-то за круг света, в живую темноту сельвы. Я вообще никогда не видел его спящим.
Подхожу к нему и усаживаюсь рядом.
– Арвин, - говорю тихо.
– У вас есть мать?
Най вздрагивает, словно его ударили хлыстом. Он пристально смотрит мне в глаза, а потом отвечает:
– Нет. Я сирота. Хотя... где-то на Эсте должна жить моя сестра.
– А почему бы вам не вернуться домой, не разыскать сестру?
– Най усмехается и хлопает себя по груди:
– Легкие, - коротко бросает он.
– Я ведь здесь уже десять лет. Да и жить на Эсте на что-то надо. В сельве на кусок хлеба всегда заработаешь.
Я согласно киваю, хотя знаю, что Арвин лжет.
Давно, когда на Ферре начали строить первые поселения и лагеря, напалмом выжгли почти две тысячи гектаров леса, а на следующий день в воздух поднялись облака желтой пыльцы. Люди вдыхали ее, и вроде бы ничего не происходило. Но когда несколько колонистов попытались вернуться домой, оказалось, что в их легких произошли необратимые изменения. Они уже не могли дышать воздухом, в котором не содержалось пыльцы. Два десятка посиневших от удушья трупов на космодроме Эсты доказали это с ужасающей наглядностью.
Тогда попытались закрывать поселения колпаками, как это делалось на спутнике Эсты - Велле, имеющей непригодную для дыхания атмосферу.
Ничего не вышло. Желтая пыльца таинственным образом появлялась под герметичным колпаком.
Ферра оказалась в изоляции. Тот, кто прожил в сельве больше года, уже никогда не мог вернуться на Эсту.
Но поток переселенцев, доведенных нуждой до отчаяния, не только не поредел, но даже возрос. Сельва всем давала кусок хлеба, и перед этим все ее ужасы оказались пустяками. Люди боялись нищеты больше, чем смерти.
Эту историю знают все. Но все же Арвин говорит не то, что думает.
– Вы привыкли к сельве?
– спрашиваю я.
– Разве можно привыкнуть к ожиданию гибели?
– вопросом на вопрос отвечает Най. Он как-то на глазах стареет. На лбу появляется сетка морщин.
– Вы знаете, что значит каждую минуту ждать, когда на твоей шее захлестнется петля? Минуты растягиваются в часы, часы - в годы. Все проходит, а страх смерти остается. Больше того, он растет с каждым мгновением. Рано или поздно любое везение кончается, и чем больше тебе везет, тем меньше остается жить. Разве к такому привыкнешь? Можно устать от ожидания, но привыкнуть - никогда.
Арвин замолкает. Пытаюсь представить себя на его месте и чувствую, как по спине ползут мурашки. Пытка, затянувшаяся на десятилетие.
Откуда-то сверху, из непроглядного
Най глядит на удавку равнодушно, как на шкаф или стул в своей каморке, затем ленивым движением вытягивает тесак и разрубает растение пополам. Петля падает в угли и начинает тлеть, распространяя зловоние.
– Впрочем, вам этого не понять, - продолжает свою мысль проводник. Вы всего месяц на Ферре, ваши легкие еще чисты, как у младенца. Они еще могут работать без пыльцы. Вернетесь домой и думать забудете про сельву и людей, которые вынуждены в ней жить.
Над ухом пищит москит. Говорят, недавно появился новый вид, впрыскивающий яд в тело человека.
– Нет, Арвин. Думать о сельве я не перестану. Вы, конечно, правы. Я здесь чужак. Состоятельные родители, хорошее место в университете... У меня никогда не было каких-то особенных неприятностей, я никогда ни в чем не нуждался. Но сельва всегда занимала мои мысли. Как я упрашивал, чтобы меня взяли в экспедицию! Не знаю, поймете ли вы меня правильно, но у каждого есть свое, заветное, ради чего он и живет. Для одних это деньги, власть, положение в обществе. Для меня же это сельва.
– Это потому, что у вас есть все остальное, - усмехаясь, говорит Най.
– Возможно, - соглашаюсь я.
– Вы можете ее ненавидеть, я же ее боготворю, потому что хочу понять! Иногда она представляется мне огромной дворнягой. Мы просто не научились ладить с ней, постоянно делаем ей больно, а она кусается. Но, как и все собаки, она совсем не стремится причинить вред человеку.
Арвин смотрит на меня, а в глазах у него жалость. Опять проступает сетка морщин у висков.
– Знаете, - нерешительно говорит он.
– Мне кажется, что сельва вас не отпустит. Она не объект исследования. Сельва - гигантская мясорубка судеб.
Я вздрагиваю. Неужели Арвин сумел так быстро раскусить меня?
Най смахивает с бороды летучую пиявку и, как-то беспомощно улыбаясь, говорит:
– Вы напоминаете мне ребенка, Буфи. Чистенького и ухоженного, но однажды вышедшего погулять и заблудившегося в вонючих трущобах. Во всяком случае, можете на меня рассчитывать. Я всегда любил детей.
Келин Квинн
– Я всегда любил детей, - слышу сквозь сон голос Арвина.
О чем это он? Сельва - и дети... Хотя Ная порой совершенно невозможно понять.
Дети... Горе это или счастье? Бывает, мне становится жалко, что у меня нет детей. Может быть, тогда жизнь приобрела бы какой-нибудь смысл? Тогда бы растворились в прошлом жирное чудовище Страд, пропавшие секретные документы, сельва, ее обитатели - жалкие и великие одновременно...
Вздыхает во сне Вако. Он приоткрывает глаза, и между набрякшими веками проскальзывают желтоватые молнии белков. Несчастный, всеми презираемый Вако.
Храпит во сне капрал, надвинув каску на длинный прямой нос. Сейчас он похож на спящего после смены работягу. Руки с набухшими венами мелко подрагивают. Да и сама сельва ничем не напоминает страшилище с острыми клыками, паучьими лапами и шевелящимися лианами вместо волос.