Семь цветов радуги
Шрифт:
Безмолвно вопиет к векам!
И этот вопль призывный слышат
Те чудища, что ряд веков,
Над Сеной уместившись, дышат
Мечтой своих святых творцов.
Недаром зодчий богомольный
На высоту собора взнес,
Как крик над суетой юдольной,
Толпу своих кошмарных грез.
Они — защитницы святыни,
Они — отмстительницы зла,
И гневу их тебя отныне
Твоя гордыня обрекла.
Их лик тебе в дыму предстанет,
Их коготь грудь твою пробьет,
Тебя
Их крыльев демонский разлет;
И суд, что не исполнят люди,
Докончат сонмы скрытых сил
Над тем, кто жерлами орудий
Святыне творчества грозил.
Сентябрь 1914
Варшава
СИНИЙ
В ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ
В жизни человеческой, в важные мгновенья,
Облики незримые вдруг обозначаются,
В обаяньи подвига, в злобе преступления…
СИНЕМА МОЕГО ОКНА
Мир шумящий, как далек он,
Как мне чужд он! но сама
Жизнь проводит мимо окон,
Словно фильмы синема.
Проплывут, звеня, трамваи,
Прошумит, пыля, авто;
Люди, люди, словно стаи
Птиц, где каждая — никто!
Франт манерный за поддевкой,
То картуз, то котелок,
И пред девичьей головкой
Стал замедленный полок.
Плечи, шляпки, взгляды, груди,
За стеклом немая речь…
Птичья стая, — люди, люди!—
Как мне сердце уберечь?
Я укрываюсь в одиночество,
Я ухожу в пределы книг,
Чтоб безысходные пророчества
Затмили проходящий миг.
Но — горе! — шумы современности
Врываются в святую тьму!
И нет тюрьмы — моей надменности,
Нет кельи — моему уму!
Сегодня, визитер непрошеный,
Ломает запертую дверь…
Ах, убежать на луг некошеный
Дремать в норе, как дремлет зверь!
Напрасно! жизнь влачит последовательно,
Как змей, извилистые кольца,
И смотрят на меня выведывательно
Виденья дня, как богомольцы.
1914
ПОРТРЕТ
Привык он рано презирать святыни
И вдаль упрямо шел путем своим.
В вине, и в буйной страсти, и в морфине
Искал услад, и вышел невредим.
Знал преклоненья; женщины в восторге
Склонялись целовать его стопы.
Как змеерушащий святой Георгий,
Он слышал яростный привет толпы.
И, проходя, как некий странник в мире,
Доволен блеском дня и тишью тьмы,
Не для других слагал он на псалтири,
Как царь Давид, певучие псалмы.
Он
И в синема, где заблестел экран;
Он жизнь бросал лукавой Клеопатре,
Но не сломил его Октавиан.
Вы пировали с ним, как друг, быть может?
С ним, как любовница, делили дрожь?
Нет, одиноко был им искус прожит,
Его признанья, — кроме песен, — ложь.
С недоуменьем, детским и счастливым,
С лукавством старческим — он пред собой
Глядит вперед. Простым и прихотливым
Он может быть, но должен быть — собой!
1912
ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ
Что я могу припомнить? Ясность глаз
И детский облик, ласково-понурый,
Когда сидит она, в вечерний час,
За ворохом шуршащей корректуры.
Есть что-то строгое в ее глазах,
Что никогда расспросов не позволит.
Но, может быть, суровость эта — страх,
Что кто-нибудь к признаньям приневолит.
Она смеяться может, как дитя,
Но тотчас поглядит лицом беглянки,
Застигнутой погоней; миг спустя
Она опять бесстрастно правит гранки.
И, что-то важное, святое скрыв
На самом дне души, как некий идол,
Она — как лань пуглива, чтоб порыв
Случайный — тайны дорогой не выдал.
И вот сегодня — ясность этих глаз
Мне помнится; да маленькой фигуры
Мне виден образ; да, в вечерний час,
Мне слышен ровный шелест корректуры…
1913
ЗАВЕЩАНИЕ
Я жизнь прожила безотрадно, бесцельно,
И вот, как похмелье от буйного пира,
Осталась мне горечь тоски беспредельной
И смутная ненависть к радостям мира.
Как всем, мне весна, в ликовании ярком,
Лучами сверкала, дышала сиренью,
И жизнь мне казалась приветливым парком,
Где тайно беседки зовут к наслажденью.
Нo ранняя буря промчалась над садом,
Сломала сирени и завязи яблонь,
Наплакалась ливнем, натешилась градом,
Цветник мой был смыт, и был сад мой разграблен.
И после настало желанное лето,
И хмурая осень, и холод под снегом…
И не было в сердце на зовы ответа,
И не было силы довериться негам.
Другим расцветут, с новым маем, фиалки,
Другие поплачут у выжженной нивы…
Мы — нищи, мы — робки, мы — стары, мы — жалки.
Кто мертвый, будь мертвым! живите, кто живы!
1913
НА ЦЕРКОВНОЙ КРЫШЕ
На церковной крыше,
У самого золотого креста
(Уже восхода полоски наметились),