Семь светочей архитектуры. Камни Венеции. Лекции об искусстве. Прогулки по Флоренции

Рёскин Джон

Что касается второго направления, главным образом связанного с искусствами, оправданность жертвы вызывает еще б'oльшие сомнения; здесь она определяется нашим ответом на самый общий вопрос: действительно ли Бог может почитаться преподнесением Ему неких обладающих ценностью материальных предметов или обращенных к Нему рвения и мудрости, каковые не несут непосредственного блага людям?

Речь идет, заметим, не о том, отвечают ли красота и величие здания какой-либо моральной цели, и не о результате затраченного на него труда, но просто о высокой стоимости сооружения – воплощенной в материале, усердии и времени как таковых: спросим, являются ли они, вне зависимости от итога, допустимыми подношениями Богу, воспримет ли Он их поистине воздающими Ему славу? Пока мы пытаемся решить этот вопрос, опираясь на чувства, совесть или разум, ответ будет противоречивым или неубедительным; полноценный ответ возможен единственно при увязке с другим, совершенно иным вопросом: составляет Библия одну или две книги, совпадает ли образ Всевышнего, представленный в Ветхом Завете, с Его образом в Новом Завете?

IV. Самая надежная истина заключается в следующем: хотя отдельные Божественные предписания, определенные свыше для особых надобностей в тот или иной период человеческой истории, могут в другой период той же самой Божественной властью отвергаться, немыслимо, чтобы образ Господа, воплощенный в заветах прошлого, при отмене этого предписания мог бы измениться или восприниматься иначе. Бог един и неизменен, угодно или неугодно Ему всегда одно и то же, хотя та или иная сторона Его благорасположения в одно время может быть выражена сильнее, нежели в другое, а способ, каким следует Ему угождать, может по Его же милости приспосабливаться к обстоятельствам смертных. Так, к примеру, было необходимо – для осознания человеком замысла Искупления – изначально упредить его образом кровавого жертвоприношения. Однако во времена Моисея подобное жертвоприношение было угодно Богу ничуть не более, чем ныне; Бог никогда не принимал никакой другой искупительной жертвы, кроме единственной – грядущей; мы не можем питать ни тени сомнения на этот счет: негодность всякой иной жертвы, нежели эта, провозглашена именно тогда, когда требовалась обычная распространеннейшая форма символического жертвоприношения, требовалась самым категорическим образом.

Бог – это духовное начало, и почитать Его было возможно только в сфере духа и истины столь же безоговорочно, как в те дни, когда настоятельно предписывалась жертва сугубо традиционная и материальная, так и теперь, когда Он ждет от нас жертвы, приносимой только сердцем.

Наиболее надежный принцип, следовательно, таков: если известные нам обстоятельства, сопровождавшие характер исполнения любого ритуала когда бы то ни было, по рассказам или вследствие обоснованных умозаключений, некогда угодны Господу, то же самое будет угодно Ему во все времена, при исполнении всех обрядов, за исключением тех ситуаций, когда позднее выясняется, что ради некоторых целей по Его воле эти обстоятельства должны быть упразднены. Эти доводы обретут еще б'oльшую силу, если можно будет продемонстрировать, что подобные условия несущественны с точки зрения их земного смысла, а лишь добавлены к ритуалу, самому по себе угодному Господу.

V. Поставим вопрос: было ли обязательным для левитского жертвоприношения как символа или ради его пригодности в качестве истолкования Божественного промысла, чтобы жертва обладала ценностью для того, кто ее приносил? Напротив, жертва, которую предвещало левитское жертвоприношение, должна была стать свободным даром Богу; и если предмет, в данном случае приносимый в жертву, стоил дорого или являлся редкостью, это отчасти затемняло смысл жертвоприношения, лишало его сходства с приношением, которое Бог дарует всем людям. Однако условием пригодности жертвы была, как правило, ее высокая стоимость: «…не вознесу Господу, Богу моему, жертвы, взятой даром». Высокая [2] стоимость сделалась, следовательно, желаемым условием для всех людских подношений во все времена; ибо, если она была угодна Господу однажды, она должна быть угодна Ему всегда, если только впоследствии Он не наложит прямого запрета, чего так и не произошло.

2

2 Цар. 24: 24; Втор. 16: 17. – Примеч. авт.

С другой стороны, для образцовой полноты левитского жертвоприношения было ли необходимо приносить в жертву лучшего из стада? Безукоризненность жертвы, несомненно, делает ее особенно значительной для христиан; но была ли она столь выразительна именно потому, что такую жертву действительно и в столь многих словах требовал Господь? Вовсе нет. Божественное требование явно опиралось на те же основания, какими руководствовался бы земной повелитель, желая видеть в жертве доказательство уважения к себе. «Поднеси это твоему князю». А менее ценное подношение отвергалось не потому, что не символизировало Христа или не отвечало задачам жертвенности, но потому, что указывало на скупость со стороны жертвующего, утаивающего от Всевышнего лучшее из своей собственности, которую Он же и даровал; в глазах людей это выглядело прямой неблагодарностью. Отсюда следует неопровержимый вывод: какого рода приношения мы ни сочли бы резонным посвятить Господу (не уточняю, какие именно), условием их приемлемости ныне, как и прежде, является то, что жертвуется самое лучшее. [3]

3

Мал. 1: 8. – Примеч. авт.

VI. Но далее: были ли необходимы для правил обрядности, по Моисею, изощренная искусность и пышность скинии или храма? Были ли необходимы для образцовой полноты того или иного традиционного ритуала голубые, пурпуровые, червленые драпировки? Медные крючки и серебряные подножия? Отделка из кедра, покрытая золотом? Очевидно, по крайней мере, одно: во всем этом таилась огромная и страшная опасность – опасность того, что Бог, столь ими почитаемый, может связаться в умах египетских рабов с теми богами, которым, как они видели, делали сходные подношения и воздавали сходные почести. В наши времена вероятность чувств католика по сравнению с опасностью симпатии, проявленной израильтянином к язычнику-египтянину [4] , ничтожна, однако та опасность вовсе не была гипотетической и недоказанной: она роковым образом воплотилась грехопадением в тот месяц, когда они были предоставлены сами себе реально добровольной изменой в продолжение целого месяца, – уступкой греху самого раболепного идолопоклонства, сопровождавшегося, однако, такими подношениями кумиру, какие их вождь очень скоро повелел посвящать Господу. Эта опасность была неотвратимой, постоянной и самого грозного свойства: именно против нее Бог предостерег не только посредством заповедей, угроз и посулов – настоятельнейших, внушительных и неоднократных, но и через временные предписания, столь ужасные, что они едва ли не затмили в глазах избранного Им народа присущее Богу милосердие. Основополагающий смысл каждого учреждавшегося внутри данной теократии закона, Божьего покровительства, каким пользовалось это государство, сводился к свидетельству о ненависти Всевышнего к идолопоклонству – ненависти, сопровождавшей израильтян на каждом шагу во время их скитаний, написанной кровью хананеев, но еще более суровой во мраке их отчаяния, когда дети и грудные младенцы умирали от голода на улицах Иерусалима, а львы умерщвляли свои жертвы в городах Самарийских. И все же предостережение против этой смертельной опасности было облечено не в ту форму, каковая человеческому разумению представлялась бы наиболее простой, естественной и действенной, – то есть изъятием из почитания Божественного Существа всего того, что могло тешить чувства, давать пищу воображению или привязывать идею Божества к определенному месту. Этот путь Бог отверг, требуя для Себя таких почестей [5] и принимая для Себя такое местное обиталище, какие посвящались идолам язычниками. Так как же это можно объяснить? Было ли великолепие скинии необходимо для того, чтобы представить величие Господа и образ Его избранному народу? Как! Нужны ли пурпуровая и червленая шерсть народу, видевшему великую египетскую реку алой от крови после наложенного Им проклятия? Как! Разве светильник из золота и золотой херувим необходимы тем, кто видел громы и пламя окутавшими мантией гору Синай, куда был открыт доступ их смертному законодателю? Как! Разве серебряные крючки и связи необходимы тем, кто видел расступившиеся воды Чермного моря, когда влага встала, как стена, и покрыла колесницы и всадников всего войска фараонова? Нет – не так.

4

Вероятность этого сравнительно невелика, но тем не менее она существует и ежедневно увеличивается. Надеюсь, никто не подумает, что я недооцениваю опасность такого сочувствия, хотя я и говорю об этой возможности легко. Я уверен, что основные религиозные убеждения англичан и шотландцев не только не испорчены католицизмом, но и решительно ему противостоят; и, при всей видимости странного и быстрого распространения среди нас ереси протестантизма и влияния папизма, я уверен, что преграда нашей живой национальной веры для них непреодолима. Однако эта уверенность основана только на истинной приверженности вере среди немногих, а не на защищенности нации от греха и наказуемости частичного отступничества. И то и другое в известной мере у нас уже присутствует; и пусть не назовут меня суеверным и неразумным, если я скажу, что беды и горе, которые сейчас испытывает множество людей, тесно связаны с поощрением, которое во многих направлениях дается папизму. Ни один человек никогда не был более меня склонен – в силу естественного характера и опыта общения со многими людьми – к сочувствию отдельным принципам и формам Римско-католической церкви; и в ее порядке есть много такого, что как разумом, так и сердцем я мог бы принимать и поддерживать. Но, признавая эту склонность, я тем не менее настаиваю на том, что в целом вся доктрина и система этой церкви являются в полном смысле антихристианскими; что ее неправедная и идолопоклонническая Власть есть самая темная чума, которая когда-либо поражала Землю; что вся эта жажда объединения, вмешательства в чужие дела и всеобщего подчинения, ставшая корнем наших нынешних ересей, столь же фальшива в своей основе, сколь и фатальна в своих последствиях; что мы не можем иметь ничего общего с выразителями этой жуткой Лжи; что нам нечего от них ждать, кроме вероломства и вражды; что только если мы будем строго блюсти свою независимость от них, Господь пошлет свое благословение нашей стране в ее не только духовной, но и мирской жизни. То, как тесно было до сих пор соответствие между сопротивлением католицизму, выраженным в наших национальных законах, и честью, которую эти законы нам принесли, было хорошо показано в коротком очерке автора, чьи исследования влияния религии на судьбу наций чрезвычайно серьезны и имеют большой отклик, – автора, как и я, убежденного в том, что Англия никогда не будет снова процветающей страной, что честь ее оружия будет опорочена, ее торговля подорвана, а национальный характер будет деградировать, пока католик не изгнан с того места, которое нечестиво предоставлено ему среди ее законодателей. «Как бы ни было велико число тех, для кого грех – наследие, горе тому, для кого он – выбор. Если Англия, свободная среди всех других наций от тех испытаний, которые на ее глазах изъязвили Европу пожарами и кровопролитием, и просвещенная подлинным знанием Божественной истины, откажется от верности обету, который дал ей эти несравненные преимущества, ее приговор неминуем. Она уже сделала одну остановку, полную опасности. Она совершила главную ошибку, сочтя чисто политическим вопросом то, что было вопросом чисто религиозным. Ее нога уже занесена над краем пропасти. Нужно снова обеими ногами твердо встать на родную почву, иначе от империи останется одно название. Когда темные тучи неумолимо сгущаются над политической жизнью – когда усиливаются волнения в Европе и лихорадочная неудовлетворенность у нас, – может быть, даже трудно различить, где живет та сила, которая может возродить утраченное величие наших установлений. Но мощное средство заключено в искренности; и если ни одно чудо никогда не совершалось для неверующих и отчаявшихся, то страна, которая поможет себе, никогда не останется без помощи Небес» (Исторические очерки преп. д-ра Кроули, 1842). Первый из этих очерков – «Англия – оплот христианства» – я настоятельно рекомендую к рассмотрению всякому, кто сомневается в том, что Божественная воля посылает нации за преступления особое возмездие, и из всех преступлений прежде всего – за предательство истины и веры, которые ей дарованы.

5

Плач 2: 11; 4 Цар. 17: 25. – Примеч. авт.

Обоснование было одним-единственным и непреходящим: поскольку Завет, заключенный Богом с людьми, сопровождался неким внешним знамением как свидетельством его постоянства и постоянства памяти о Нем, то и принятие этого Завета также должно было быть выражено и отмечено со стороны смертных неким внешним обозначением их любви и покорности, знаком подчинения их самих и их воли воле Божией; а их благодарность Творцу и неизменная память о Нем могли бы найти выражение в качестве постоянного доказательства верности не только закланием первородного из скота, не только приношением земных плодов и десятины, но и всех сокровищ мудрости и красоты: мысли плодотворной и руки трудолюбивой, богатства дерева и тяжести камня, прочности железа и сияния золота.

И давайте же отныне не упускать из виду этот всеобщий и неизменный принцип – можно сказать, и не подлежащий отмене до тех пор, пока люди будут получать земные дары из рук Господа. Ото всего, чем они обладают, десятая часть должна посвящаться Ему, дабы не был Он ни в чем забыт: приношения искусства и богатства, силы и ума, времени и труда должны вручаться с благоговением; и если существует некая разница между левитским и христианским жертвоприношением, то состоит она в том, что последнее может быть настолько же шире по охвату, насколько оно менее условно по смыслу, и суть его – благодарность вместо жертвенности. Уклонения со ссылкой на то, что Божество якобы не обитает ныне зримо в Своем храме, неприемлемы: если Бог невидим, то только вследствие упадка нашей веры; нельзя согласиться и с отговорками тех, кто утверждает, будто иные требования более насущны и даже более священны: исполняй и этот долг, и всякий другой тоже. Однако на данное возражение – столь же частое, сколь и шаткое – следует ответить более развернуто.

VII. Сказано – и это следует повторять как истину, – что лучшее и достойнейшее жертвоприношение Господу заключается, скорее, в оказании помощи беднякам, в распространении знаний о Нем, в следовании добродетелям, освященным Его именем, более, нежели в вещественных дарах Его храмам. Это несомненно так: горе тем, кто помыслит, будто теми или иными видами и способами приношений можно заместить перечисленные выше! Нуждаются люди в месте для молитвы и в призывах внять слову Господа? Тогда незачем шлифовать колонны и украшать резьбой кафедру проповедника: давайте ограничимся простыми стенами и крышей над головой. Нуждаются люди в домашних проповедях и в хлебе насущном? Тогда нам потребны священники и пастыри, но не архитекторы. Я настаиваю на этом, молю об этом; но давайте пристально заглянем в себя: есть ли у нас действительные основания для медлительности с делом, требующим меньшего труда? Вопрос не в выборе между домом Господа и Его бедняками, но между домом Господа и Его Евангелием. Этот выбор – между домом Господа и нашим собственным. Разве нет у нас полов из цветной мозаики? Причудливых фресок на потолках? Изваяний, помещенных в коридорные ниши? Позолоченной мебели в жилых комнатах? Драгоценных камней в горках? Но была ли хотя бы десятая часть этого богатства принесена в жертву? Все это – знаки (или таковыми они должны быть) достаточной меры богатства, уделенного великим целям человеческой деятельности, остаток которого возможно потратить на предметы роскоши, однако помимо эгоистического наслаждения роскошью существует и другое, более величественное и похвальное, а именно – способность поставить некую долю этого богатства на службу священным целям, принести ее в память того, что как наше удовольствие, так и наш труд освящены воспоминанием о Нем, давшем нам и силы, и воздаяние. До тех пор пока это не будет осуществлено, мне неясно, как можно владеть подобной собственностью со спокойной душой. Мне непонятно стремление, побуждающее перекрывать аркой вход в наши дома и мостить крыльцо, оставляя в церкви узкие двери и стертый подошвами порог; стремление украшать наши жилища всевозможными дорогостоящими вещами и вместе с тем мириться с голыми стенами и скудным убранством храма. Делать столь суровый выбор приходится нечасто, нечасто требуется и столь большое самоотвержение. Встречаются особые случаи, когда душевное равновесие и умственная активность человека зависят от определенного уровня роскоши в его домашней обстановке, но тогда это подлинная роскошь, которая приносит чувственное наслаждение и хорошо окупается. [6] Во множестве других примеров ни о роскоши, ни о наслаждении ею речь не идет: обычные ресурсы среднеобеспеченного человека не позволяют никаких излишеств, а доступные блага удовольствия не доставляют, и без них вполне можно обойтись. В нижеследующих главах будет показано, что я вовсе не ратую за убожество частных жилищ. Я с радостью придал бы им всяческое великолепие, красоту и ухоженность, где только это возможно; однако отвергаю бесполезные траты на никем не замечаемые ухищрения и прикрасы: потолки с карнизами и двери с имитацией дорогих пород дерева; занавеси, отделанные бахромой, – и тысячи подобных ненужностей; эти предметы вздорным и бессмысленным образом сделались привычными; от их повседневного использования зависит существование целого ряда ремесел, но сами они не доставляли ни единого проблеска радости и не влекли за собой даже малейшей надобности; ст'oящие половину жизненных трат, они лишают жизнь огромной доли комфорта, мужественности, респектабельности, свежести и удобства. Говорю, опираясь на собственный опыт: я знаю, что значит жить в хижине с деревянным полом и дощатой крышей и с очагом из слюдяных плит, и уверен, что такая жизнь во многих отношениях гораздо здоровее и счастливее, нежели жизнь между турецким ковром и позолоченным потолком, близ каминной решетки из полированной стали. Не возьмусь утверждать, будто эти предметы обихода всегда неуместны и неправомерны, однако хочу настойчиво подчеркнуть, что десятой части расходов на тщеславные домашние причуды, порой совершенно бессмысленно потраченных на дополнительные неудобства, оказалось бы достаточно для строительства на общие взносы церквей из мрамора во всех городах Англии; такая церковь, радуя взоры даже случайных прохожих, озабоченных повседневными делами, даровала бы благодать и всем, кто только ее завидит, когда возвышалась бы она над скромными крышами, крытыми красной черепицей.

6

Числ. 31: 54; Пс. 76: 12. – Примеч. авт.

VIII. Я сказал: во всех городах, но я вовсе не призываю строить церкви из мрамора в каждой деревушке; для меня построение богатой церкви – вовсе не самоцель; мне важен духовный порыв, побуждающий ее строить. Церковь совершенно не нуждается в какой бы то ни было внешней пышности: ее сила не в пышности, – напротив, незапятнанная чистота церкви в определенной степени ей противоположна. Простота приходского алтаря притягательнее величия городского храма, и едва ли это величие могло когда-либо способствовать росту благочестия, однако для строителей храма оно, несомненно, было и впредь будет таковым. Не сама церковь нам потребна, но жертва; не восхищение, но поклонение; не получение дара, но дарение [7] . Вдумайтесь, насколько уяснение этой мысли способно стимулировать благотворительность со стороны лиц, придерживающихся противоположных убеждений, и насколько больше благородства в самой работе. Нет ни малейшей нужды оскорблять взор назойливой, самодовольной роскошью. Изваять пару колонн из порфира, стоимость которого понятна только тем, кто захотел использовать его именно с этой целью; потратить месяц-другой дополнительного труда на отделку капителей, чью изысканность едва ли заметит и оценит по достоинству хотя бы один из десяти тысяч; проследить, чтобы обычная каменная кладка была безупречна и основательна, – для тех, кто способен все это увидеть, этого окажется достаточно, во всяком случае, не будет оскорблять их чувств. Не следует считать такие чувства причудой, а сам поступок бесцельным. Какую пользу принесла дорого купленная вода из Вифлеемского колодца, которой царь Израиля увлажнил прах Одоллама? Но разве лучше было бы, если бы он ее выпил? Какая польза была в пылкой жертве христианки, осуждение которой, впервые произнесенное лживым языком, мы ныне отвергаем как несущее в себе зловещее предзнаменование? Посему не станем задаваться вопросом, какую пользу принесет церкви наше подношение: для [8] нас в любом случае оно лучше, нежели если бы мы сохранили его для себя. Оно может стать благом и для других, – по крайней мере, вероятность этого сохраняется, хотя мы всячески и со страхом должны гнать прочь даже мысль, что великолепие храма способно существенно повлиять на выгоды от нашего поклонения и силу молитвы. Что бы мы ни предпринимали и какие жертвы ни предлагали бы, пусть сохранится простота первого и не умалится пылкость второй. В том-то и состоит извращенное заблуждение католицизма, прямо противоречащее истинному духу христианского жертвоприношения. Преимущественная задача папистского храма – показная демонстрация: самоцельная отделка наружного вида; вред и опасность католического церковного убранства заключаются не в нем самом, не в его богатстве и не в искусстве его исполнения, о которых низшие сословия просто не подозревают, но в помпезности и мишурности, в позолоте святынь и раскрашенности статуй, в пышно расшитых выцветших одеяниях и скоплении поддельных драгоценностей; все это часто выдвигается в центр внимания ради сокрытия действительных достоинств и величия церковных сооружений [9] . О приношении благодарности, вовсе не показном, за каковое не ждут награды, не рассчитывают снискать хвалу или купить спасение, католик и понятия не имеет.

7

Много внимания в последнее время уделяется религиозному искусству, и мы теперь располагаем всевозможными толкованиями и классификациями и его, и основных фактов его истории. Но самый большой вопрос из всех, с ним связанных, остается совершенно открытым: что дало оно истинной религии? Ни по одному другому вопросу я не был бы так рад видеть серьезное и добросовестное исследование – исследование, предпринятое не в состоянии художнического энтузиазма или монашеской созерцательности, но настойчивое, беспощадное и бесстрашное. Я люблю религиозное искусство Италии, как и большинство людей, но есть большая разница между любовью к нему как проявлению индивидуального чувства и отношением к нему как к средству достижения общего блага. Я не имею достаточных познаний, чтобы сформировать хоть какое-то мнение по последнему из этих двух пунктов, и был бы весьма признателен любому, кто помог бы мне это сделать. Тут, на мой взгляд, надо рассмотреть три отдельных вопроса. Первый – каково воздействие внешнего великолепия на искренность и убежденность христианского богослужения? Второй – какова цель живописного или скульптурного изображения в передаче христианского исторического знания или в пробуждении религиозного чувства? Третий – как занятие религиозным искусством отражается на жизни художника?

Отвечая на эти вопросы, нам следовало бы отдельно рассмотреть каждое косвенное влияние и обстоятельство и путем самого тонкого анализа отделить подлинное воздействие искусства от воздействия постороннего, с которым оно было связано. Это мог бы сделать только христианин; не любой человек, который зачарован восхитительным цветом и восхитительной выразительностью, но тот, для кого главной целью является подлинная вера и соотнесенная с ней жизнь. Это еще никогда не делалось, и этот вопрос остается предметом бесконечных тщетных споров между партиями, представляющими противоположные предрассудки и темпераменты.

8

Ин. 12: 5. – Примеч. авт.

9

Меня нередко удивляет предположение, что католицизм в настоящем состоянии мог бы либо покровительствовать искусству, либо извлекать из него пользу. Благородные витражи церкви Сен-Маклу в Руане и многих других церквей во Франции совершенно заслонены сооруженными за алтарем огромными нагромождениями позолоченных деревянных лучей с херувимами между ними.