Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости

Молева Нина Михайловна

— Все мне одному, Григорий Николаевич?

— Нет, брат, такого куска ни один рот не проглотит. Художников на то Канцелярия от строений посылает. Мастеров живописцев трое — Иван Вишняков, Иван Бельский да твой Антропов. Подмастерьев двое — тоже их, поди, знаешь, Алексей Поспелов да Ефим Бельской. Живописцев одиннадцать человек, да, кажись, два ученика.

— А я причем?

— Притом, что по желанию можешь с ними ехать. В бумагах так и напишем: помощник Алексея Антропова. Ты, полагаю, аттестоваться в Канцелярии от строений по-прежнему не намерен?

— Боже сохрани! Я все надежду имею вольным живописцем стать.

— Станешь

непременно, а здесь оказия редкая. Я Ивану Ивановичу Бецкому подскажу, чтоб портреты тебе доверил. Канцелярские, они больше украшения писать горазды, а здесь работа тонкая нужна. Видел я твои опыты после занятий у француза-то твоего — отлично ты в живописи продвинулся.

— Да, господину Токкэ я премного благодарен. Жаль, что недолго в Петербурге задержался.

— А зачем ему? У него от французского королевского двора отпуск всего на полтора года. Канцлер Михайла Ларионович сказывал, что даже апартаменты за ним в Лувре оставлены — вот почет какой. Только он от нас, опять же с разрешения французского двора, в Данию, в Копенгаген проследовал всю королевскую фамилию живописать. Жаль, не очень покойной государыне Елизавете Петровне по вкусу пришелся. Куда ему до Ротария!

— Не знаю, правда ли, но художники сказывали, будто сотни три его женских головок государыня приобрести изволила.

— Еще какая правда. Целый кабинет ими от потолка до полу завесить велела.

— Что так? Ведь живописи жалко. Оно каждый портрет следует в отдельности рассматривать.

— На то государская воля. Спасибо, ты этой манере не належишь.

— Рад бы — не получится. Меня в людях разность привлекает. Будто у каждого свою загадку разгадать можешь.

— А вот пока суд да дело, ты без загадок ее императорское величество преотличнейшим манером представить должен.

— Сколь могу, постараюсь.

— Старайся-старайся, Дмитрий Григорьевич, стоит того. И еще одно. Дам я тебе рекомендательное письмо к господину Хераскову Михайле Матвеевичу. Человек он образованнейший, достойнейший, таланту поэтического отменного.

— Работа у него какая?

— Никакой работы, Дмитрий Григорьевич, знакомство одно. Тебе с твоей образованностью да пониманием просвещения непременно ему представиться надо. Пригласит — бывай непременно.

— За протекцию премного благодарен.

— Покуда благодарность истинную ко мне питаешь и на преданность твою полагаться могу, помогать буду. А теперь, чтоб конфузии какой тебе не иметь, послушай, что к чему. О каждом человеке допрежь знакомства все вызнать следует: какие обстоятельства жизни его, какой характер имеет. Тогда и подход верный найти можно, а уж коли бы ты в портретисты пошел, то тут без дознания такого и вовсе делать нечего.

— Для портретиста?

— А как ты думал? Увидел по первому разу человека, тут все о нем и понял? Нет, братец, по первому разу тебе туалет да бриллианты больше займут. Вот коли ты уже про персону данную известия собрал, так и смотреть иначе станешь. Думаешь, сам до мыслей таких дошел? Нет, от преосвященного Феофана слышал. Мудрейший человек был, все меня при себе держал, поучал. Семнадцать годков мне стукнуло, как преосвященный преставился.

— И не грозен был преосвященный?

— Грозен? Не иначе болтовни ты в Канцелярии от строений наслушался. Знаю-знаю, винили преосвященного, что в Тайной канцелярии присутствовал, что пыточные вопросы составлял, с кого из

пытаемых что спрашивать.

— Об Иване Никитине еще говорили.

— Сколько лет в одиночном заключении в крепости просидел?

— И что только тогда приговор ему вышел, как скончался преосвященный, а так все допрашивали его и пытали.

— Не вникал и вникать не стану. Тайная канцелярия дела государственные решает, а мы с тобой про портреты толкуем. Одно другому не помеха.

— Так полагаете?

— И полагать нечего. Философ и палачом быть может, ибо занятие сие его умственному взору не помеха. Взор его выше земной юдоли парить может, а казни во все времена были и будут. Что ж ты полагаешь, просвещенный монарх лютее непросвещенного быть не может? Может, и, если хочешь знать, должен.

— Лютее?!

— Так ведь он более дальнюю перспективу зреть может. Оттого ему и вред от одного человека понятнее. А преосвященный почитал, что для России единое благо — самодержавие, и никаких ограничений ему делать невозможно. Потому когда шляхта решила самовластье государыни Анны Иоанновны ограничить и в том особые Кондиции сочинило, его преосвященство о том государыню, в то время еще в Курляндии находившуюся, во благовременье известил и с амвона самодержицей провозгласил. Оттуда ему и доверие великое было. Государыня на него как на каменный столп полагалась. Знала, шляхетство может в свою пользу козни всяческие строить, да никто против хитрости ума преосвященного не выстоит. А Никитин Иван — он партию целую сколотил, факция называлась, чтобы государыниной воле предел положить. Кабы одни портреты писал, так и, может, и по сей день жив бы был. На что замахнешься, от того и смерть примешь. Разве не так?

— Не думал я об этом, Григорий Николаевич.

— И впредь не думай. Художнику от мыслей никогда еще пользы не бывало. Ты душой и мыслям к просвещению народному прилежишь, и отлично. На том и с Михайлой Матвеевичем сойтись должен. Полагаю, большая тебе от того польза может быть.

* * *

Москва. Дом Н.Ю. Трубецкого. Трубецкой и М.М. Херасков.

— Ну, здравствуй, Михайла, здравствуй. Давненько не видались. Врать не хочу, скучал по тебе и твоему семейству, а от матери и толковать нечего.

— Батюшка, Никита Юрьевич, оповещены были о вашем приезде, со дня на день ждали.

— Вот видишь, на старости лет какая честь твоему вотчиму досталась: верховный маршал при коронации государыни!

— Рад, душевно рад, батюшка, хотя по вашим заслугам лучшего человека государыня и выбрать не могла. Одно мне, признаюсь, удивительно, как ее величество выбор такой правильный сделала. Ведь к партии ее вы никогда не прилежали, с любимцами ее не кумились.

— С Кирилой Разумовским да с Орловыми? Упаси господь. Я всю жизнь тому самодержцу служил, которому присягал.

— То-то и оно, а ведь с покойным императором блаженной памяти Петром Федоровичем все непросто получилось.

— Вот и ошибаешься, мой друг. Так просто, что оторопь берет. У тебя тут в доме постороннего никого нет? Ушей лишних, сам знаешь, нам не надобно. Да и без супруги твоей обойдемся. Умная женщина Елизавета Васильевна, добрая, а все не бабьего ума это дело.

— Нет, батюшка, Лиза ко всенощной пошла. Не думали мы, что вы так скоро из Петербурга доберетесь. Наутро вас ожидали, да и то разве что под вечер.