Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости
Шрифт:
— Не у воспитанников, Агапыч. Другие у нас дела. Слыхал ты, что государыня императрица велела больницу городскую в честь наследника строить?
— Откуда ж слыхать-то?
— Так вот у Данилова монастыря больницу заложили — Павловской назвали. Пока палаты больничные из дерева рубить будут, а там, Бог даст, по прожекту господина Казакова построят. Так вот мне, Агапыч, церковь больничную расписать надо.
— Хорошее дело, Дмитрий Григорьевич, Божье. Работы много ли?
— Немало — сорок образов.
— И список есть?
— На той
— Оно, батюшка, знаю, вам бы все персоны списывать, а по мне церква всегда лучше. И работа больше, и платит без обману. Вы пока, Дмитрий Григорьевич, не больно дорожитесь. Оно бы только заказ получить. Время придет, и свою цену назначать станете.
— Прокурат ты у меня, Агапыч! Тебя послушать: все разумы съел. А на деле? Что у нас повечерять-то есть?
— Кашка черная с обеда осталась, Дмитрий Григорьевич. Коли охота есть, так и щец взгреть можно. Трехденные они у нас — кислехоньки.
— Тебе дай потачку, с утра до вечера кашей да щами кормить станешь.
— Оно верно, батюшка, галушки бы лучше к месту пришлись, особливо со сметанкой. Можно бы и вареников каких спроворить.
— За чем дело стало?
— Вы уж меня, батюшка, хотите казните, хотите милуйте, пока хороших денег за работу не будет, лучше грош-то лишний приберечь. Чай, не на Полтавщине живем.
— Да разве мало тебе за маскерады вышло? Теперь еще больница.
— Больница-то впереди. А за маскерады вам бы, батюшка, еще прикопить да домик купить. В своем дому не в пример лучше, чем по квартирам-то чужим шастать.
— Думаешь, хватит?
— А вы только Агапыча-то не ругайте. Глядишь, он вам и скопит домик-то.
— Еще где тому домику быть, неизвестно.
— А уж это как Бог даст. Главное — было б на что купить.
— Похоже, Агапыч, в Москве нам с тобой оставаться.
— А хоть бы и в Москве — чем плохо? Дома барские богатые. Сады расцветут, как у нас на Украине. В каждом доме и кони, и скотина. Колодези с журавлями. Если уж домой не возвращаться…
— Опять ты о своем!
— Сердце-то щемит, батюшка Дмитрий Григорьевич, ой, как щемит.
— Хочешь, чтоб в Маячку тебя отослал?
— Ни-ни, батюшка, я без вас никуда. Сказали в Москве — в Москве и будем жить. Бог милостив, приобыкнем.
— Сбил ты меня с мысли, надо же!
— Никак о другой какой работе сказать хотели?
— Верно. Иван Иванович Бецкой захотел, чтобы я все портреты опекунов Воспитательного дома писать тут же начал.
— Вот и слава богу! Когда приниматься-то будем?
— С образами управимся. Не раньше.
— Не обиделся бы господин Бецкой.
— Объясню я Ивану Ивановичу.
— Объяснить, а все неуважительно выйдет. Может, об образах поминать не будете? К чему его превосходительству пустяками головку-то забивать.
— Чтобы мое положение выразумел.
— Ваше? Да нешто превосходительству интерес есть в вашем положении? Вы согласитесь, Дмитрий Григорьевич, обязательство какое подпишите, а
Москва. Переулки у Арбата. Дом художника В.И. Васильевского. Васильевский и Левицкий.
— Не больно ли мы свой гонор тешим, Дмитрий Григорьич? Написали образа, подержали против срока, так и честь пора знать.
— Поговорка такая есть, Василий Иванович: хороша честь, когда нечего есть. Русская поговорка.
— Да и у нас в Польше такая же.
— Что ж вы тогда о чести толкуете? Заказ был, уговор записан, а денег нет как нет.
— Не велики мы птицы с тобой, друже, чтобы с панами из Гофинтендантской конторы тягаться.
— А коли на своем не настоять, образа отдать, они церковь осветят, тогда и вовсе не видеть нам своего заработка.
— Так императрицу ведь ждут.
— Потому и заплатить должны. Люди мы с вами вольные, достоинство свое иметь должны.
— И где ты, братец, смелости такой набрался. Меня от слов твоих так оторопь берет.
— Да сами посмотрите, Василий Иванович, вот он приказ 1 февралем 1767 года: „Иконописца Василия Васильевского и вольного малороссианина Дмитрия Левицкого есть ли они из состоявшейся за ними за написание в те церкви святых образов восьмисот семидесяти пяти рублей еще уступки не учинят и указанных пошлин на себя не примут, то к написанию оных образов допустить и за ту цену без вычета пошлин, ибо есть ли другие которые б пошлины на себя приняли или уступку от цены учинили приискивать и о том еще публике производить, то те образа к надобному времени как церкви нынешнего 1767 году летом совсем к освещению по именному высочайшему указу изготовить велено уповательно написаны не будут…“
— Спасибо Карлу Ивановичу Бланку.
— Конечно, спасибо. Как обещал, так и сделал. Только ведь и мы с вами, Василий Иванович, на своем настояли.
— Смелый ты, друже!
— Вам ли смелым не быть, Василий Иванович. Я еще в Петербурге, в Петропавловской крепости на ваши картины глядел.
— О каких ты, Дмитрий Григорьевич? Откуда узнал?
— Алексей Петрович Антропов мне ваше „Чудесное освобождение апостола Петра из темницы“ особо показывал. Будто еще при государе императоре Петре Великом вы писали.
— Что нет, то нет. При императоре Петре, да только Втором. Светлейший Александр Данилович Меншиков самолично мне заказывал в том понятии, что государь как бы чудесно на отеческий престол взошел. Покуда писал, светлейшего уже не стало. Спасибо, картину все равно взяли. А я тогда вместе с государем как на коронацию в Москву выехал, так уж в северную столицу возвращаться не стал. Здесь покойнее.
— А как же так случилось, Василий Иванович, что хотя вы и польской нации, назначили вас синодальной Изуграфской московской конторой руководить? Ведь контора за иконописанием и живописью церковной специально досматривала.