Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
— Веня, ты мне очень нужен. Надень шапочку и обмотай горлышко шарфиком.
— Зачем? — огрызается Веня. Но, уловив мой взгляд, всё-таки встаёт и выходит следом за мной.
По мере того, как я выколачиваю из Вени пыль, он становится всё чище и красивее. Он исповедуется, немножко хнычет и обещает быть хорошим, а перспектива отныне жить вместе со мной вообще приводит его в восторг. В собачью конуру бы его поселить, негодяя! Впрочем, злюсь я недолго, всё-таки этот тип мне чем-то дорог, и я великодушно обещаю пороть его только по нечётным дням.
Не успевает Веня по-настоящему раскаяться, как приходит Костя Томилин.
Мы с Костей беседуем, а Веня, свесив набок язык, строчит в записной книжке.
— Небось, рифмует, собака, — догадывается Костя. — Учтите, товарищ полярник, радиограмма в стихах идёт по двойному тарифу.
— Я для стенгазеты, — мирно откликается Веня. — Экспромт. Док, заплатишь по рублю за строчку?
— Твои стихи, Веня, не имеют цены. Они для вечности.
— «Лирическое раздумье», — высокопарно изрекает Веня. — Посвящается Махно.
Услышав своё имя, Махно выползает из-за печки и тявкает — наверное, в знак благодарности.
Веня читает:
Льдина к полюсу дрейфует, А в кино Парень девушку целует — Влез в окно. Кто из нас дурак, кто умный? Что-то не соображу. Он её ласкает кудри, А я в дизельной сижу. Объясните вы мне, братцы, Что от жизни лучше взять: До утра ли целоваться Иль геройски дрейфовать?— Док, — смеётся Костя, — переводи Веню на вегетарианскую диету. Бороться с собой нужно, товарищ полярник, душить в себе тёмное начало секса.
— Не хочу бороться! — рычит Веня. — Что ни день, то мы должны бороться: со своими недостатками, с огнём, пургой. А мне надоело бороться! Я к Наде хочу. Я, может, счастливую семью построить желаю. Напечатаешь, док?
— Предлагаю поправку. — Костя поднимает руку.
— Какую?
— Добавь одну строку: «А я в дизельной сижу и на Дугина гляжу».
— Тьфу! Док, — стонет Веня, — почему я такой разнесчастный? Смотри, что она пишет. Не всё читай, только конец.
Я читаю: «… нежно целую глупого ёжика».
— Ёжика! — продолжает стонать Веня. — Тебя когда-нибудь называли ёжиком, док?
— Нет! — завистливо говорю я. — Меня называли бегемотиком.
— К дьяволу! — Веня смотрит на часы, встаёт. — Запомните и запишите: Вениамин Филатов с сего дня стал исключительно умный. Отныне он будет зимовать только в своей квартире! Костя, не хочу просить Женьку, помоги солярку в ёмкость залить.
— Потопали, ёжик, — соглашается Костя.
— Перетаскивай бельё и спальник, — напоминаю я. — Жить будешь здесь.
— Это он называет жизнью… — бурчит Веня.
Я их выпроваживаю и остаюсь с Махно. Он разленился, большую часть суток торчит за печкой и бессовестно дрыхнет. Хотите правду? Я ему завидую: спячка в полярную ночь — надёжнейшее, самой природой выдуманное средство самозащиты. Чтобы пёс не покрылся толстым слоем мещанского жира, я время от времени гоню его из домика, и тогда Махно долго потягивается, мучительно зевает, скулит и смотрит на меня с невыразимым упрёком: «Чего я там не видал! Собачий холод, темень да сугробы». Счастливчик! С его примитивными потребностями и неуязвимой нервной системой можно зимовать всю жизнь, без гамлетовских вопросов и мировой скорби.
Я врач, и профессия обязывает меня видеть то, чего не видят другие. Кроме Николаича, конечно: он тоже обязан и тоже видит.
В людях накапливается психологическая усталость. Можно назвать её нервной, духовной и какой угодно другой, но суть от этого не меняется. От физической такая усталость отличается тем, что никто не знает рецепта, как её снимать. Одни только догадки, интуиция, поиски — словом, блуждание в потёмках. Переверни хоть гору учёных трудов — никто не знает, как её лечить, полярную тоску. Николаич, лучше любого врача понимающий в этих вещах, говорит: только индивидуальный подход. Одного погладить по головке и позволить ему всплакнуть, на другого наорать, третьего пристыдить, четвёртого встряхнуть, как подушку, пятому рассказать анекдот, а шестого так загрузить работой, чтоб перекурить было некогда…
Психологическая усталость и вызываемая ею полярная тоска не выдуманное, а вполне реальное явление. Возникает она, как правило, в полярную ночь, идёт на спад с появлением солнца и потом вновь может возродиться в виде нервной лихорадки в последний месяц зимовки, чтобы перехлестнуть через край, если смена задерживается, — как тогда, когда нас не могли снять со станции Лазарев. Именно на эту тему я и сочинил диссертацию, каждая строчка которой, как витиевато, но мудро заметил Веня, «написана чернилами, настоянными на наших нервах».
В полярную ночь рано или поздно, но обязательно наступает минута, когда каждый из нас терзает себя тем, что выразил в своих чеканных стихах мой длинноухий друг. Исключения не типичны, и в расчёт я их не беру. Вопрос не в том, что мы думаем, а как себя при этом ведем.
Я сижу за столом и листаю свою диссертацию. Переворота в науке она не совершила и шума особого не вызвала — рядовая исследовательская работа рядового врача, таких работ в архивах уже пылится десятка два. Мне она дорога тем, что пережита, ничего я в ней не выдумал, а полсотни цитат из великих первоисточников сунул не столько для подтверждения своих выводов, ценность коих проблематична, а для-ради большей учёности — как принято. И язык её достаточно суконный: «Изучение состояния высших отделов центральной нервной системы полярников в период зимовки свидетельствует о том, что в ходе зимовки происходят определённые функциональные изменения… Следует указать на сокращение продолжительности сна, угнетённость, повышенную раздражительность, вспыльчивость, отсутствие аппетита… Длительная изоляция от внешнего мира, информационная недостаточность и связанная с ней искажённая оценка событий вызывают, особенно в полярную ночь, возрастание вышеуказанных жалоб…» И прочее. И до меня об этом сто раз писали и после меня писать будут.