Семен Палий
Шрифт:
Кочубеиха, которой по закону некоторое время после родов запрещалось входить в церковь, сидела с несколькими женщинами в монастырском саду.
Послушники тем временем принесли в сад столы и скамейки, устлали их коврами. Вскоре крещение было закончено, и шумная компания, весело переговариваясь, расселась за столами. Тут была почти вся гетманская канцелярия.
Мазепа часто подливал себе вина, однако не пьянел и, не таясь, ухаживал за Кочубеихой.
— Ну и брыкливую девчонку я вам сегодня окрестил, — говорил он, поднимая медведика со сливянкой.
— А когда я у вас буду кумовать, Иван Степанович? —
— А вот подрастет крестница, на ней и женюсь, — улыбаясь одними губами, ответил Мазепа.
— Когда тебя на погост понесут, она к венцу пойдет, — пьяно засмеялся Гамалия.
Мазепа недовольно сощурился, ему не понравилась шутка генерального есаула. Все же гетман деланно засмеялся:
— Девчата отродясь безусых не любили, безусые и целоваться толком не умеют.
— Правильно, пане гетман, старое вино крепче молодого, — вмешался в разговор полковник Горленко. — Вот и пан Лизогуб об этом может сказать. — Он дружески хлопнул Лизогуба по плечу и продолжал: — Слушайте, привез Семен домой свою жинку, служанка постель готовит, а жинка и спрашивает его: «Дедушка, мне вместе с куклой можно спать?»
Мазепа, увидев, что все забыли о нем и оживленно обернулись к Горленко, стал шептать на ухо Кочубеихе, видимо, что-то очень веселое, — она то и дело фыркала в платочек, манерно утирая губы.
Когда Горленко закончил рассказ, за столом дружно засмеялись. К Мазепе подошел Згура. Это был не то грек, не то молдаванин, не занимавший никакой должности при дворе гетмана, хотя тот держал его всегда при себе. Згура, чуть ли не единственный, мог свободно входить к Мазепе в любой час дня и ночи. Вытирая рукавом пот, катившийся по разгоряченному быстрой ездой лицу, он прошептал на ухо Мазепе:
— Пане гетман, вас ожидает посланец из Варшавы, говорит — неотложное дело.
Через несколько минут Мазепа и Згура, припав к конским гривам, вихрем мчались по дороге в Батурин, далеко позади оставив конную сотню гетманской охраны.
Глава 4
В ФАСТОВЕ
Высоко в небе, обгоняя тучи, летят длинные вереницы журавлей, напоминая тоскливым курлыканьем о том, что наступает осень. В этом году она пришла так рано, что не только люди, но и природа не подготовилась к ней. Прибитые морозом опавшие листья устилали зеленовато-желтым ковром мерзлую землю, голые деревья грустно покачивали ветвями, провожая в теплые страны отлетающих птиц.
Семен Палий до зимы торопился сделать запасы сена — кто знает, какою будет зима! Запасы приходилось делать поистине огромные, — к этому времени в Фастове собралось много народу. Люди прибывали ежедневно не только с Киевщины, Полтавщины, Подолья, Волыни, но даже из далекой Молдавии и Галичины. Селились в городе, на окраинах. Вокруг Фастова возникло немало сел и слобод, хотя еще и года не прошло с тех пор, как Палий привел сюда своих казаков. Фастов превратился в большой город с крепостью, рвом и валом, с крепкими деревянными стенами и башнями. Теперь он был оплотом казачества в борьбе со шляхетской Польшей. Именно с Фастова думала шляхта начать вводить на Украине унию. Палий сорвал ее замыслы.
Полковник выстроил себе небольшой, просторный, светлый дом, и теперь в свободное время, обычно по вечерам, сажал с Семашкой молодые деревца. С тех пор как несколько месяцев назад Палий женился на Федосье и перевез ее вместе с дедом в свой только что выстроенный дом, он полюбил Семашку, как родного сына.
Однажды Семен Палий целый день принимал крестьянские обозы и очень устал. В маленьком казацком государстве крестьяне не отбывали повинностей, а платили небольшой налог натурой: хлебом, медом, рыбой, мясом — все это шло на содержание полка. Казаки, свободные от сторожевой службы, пахали и убирали поля, ставили пасеки, рубили лес. Они же ездили с обозами менять хлеб и мед на холсты, свинец, порох.
Пока Федосья готовила ужин, Палий пошел к Унаве напоить коня. Возвращаясь, он увидел большую группу казаков, столпившихся вокруг простоволосого, в расстегнутой рубашке парня. Парень размахивал руками и, захлебываясь от волнения, что-то горячо рассказывал казакам. Увидев Палия, он кинулся к нему:
— Ваша вельможность!
— Нет, я не вельможность, — спокойно прервал Палий. — Что, хлопец, случилось?
— Мать убивают, пане полковник, выручите ее.
Под ясным взглядом полковника парень несколько успокоился и рассказал, что он из Ивановки, граничащей с фастовскими землями, что его мать обижает пан Федор. Отца сильно избили и засадили в погреб, а сам он успел удрать.
— Люди присоветовали к вам ехать, больше негде искать защиты. Месяц назад пошел было с жалобой к пану подкоморию Шлюбичу дядька Ларивон — волов у него забрал пан Федор — так и по сей день с постели не встает: сто палок ему в расправе дали.
— Сколько туда верст будет? — спросил Палий.
— Верст двадцать, двадцать пять, не больше.
— Кликните Андрущенка!
— Я здесь, — отозвался сотник.
— Бери свою сотню и поезжай с Тимком в Ивановку. А что делать, сам знаешь. Про этого пана я давно слыхал. — Потом кивнул на парня: — Дайте и ему коня, а то он не доедет на своей кляче, — показал он рукой на плохонькую крестьянскую лошаденку, которая часто дышала, поводя тощими боками с выпирающими ребрами.
— Батько, пустите и меня с ними, — умоляюще обратился к Палию Семашко. — Уже не маленький я, а вы меня от себя не отпускаете.
— Ладно, езжай, — согласился Палий. — Да только гляди, чтоб не набедокурил, не то берегись.
Не прошло, и часа, как из Фастова выехал на рысях большой отряд казаков во главе с сотниками Тимком и Андрущенко. Лошади вызванивали копытами о мерзлую землю. К Ивановке подъехали около полуночи. Бесшумно приблизились к господскому дому с ярко освещенными окнами. Парень, которого казаки еще в Фастове прозвали Цыганчуком за его черный чуб и смуглое лицо, оказался сметливым и храбрым. Он взялся вместе с одним казаком открыть ворота.
Они перелезли через высокий забор и по саду осторожно прошли во двор. У крыльца, прислонившись к перилам, клевал носом часовой, — его тоже не обнесли чаркой в этот вечер. Казак и Цыганчук тихо подобрались к нему. Когда перебегали освещенное место под окнами, огромный волкодав хрипло залаял и бросился на них, но, узнав Цыганчука, затих и стал ласкаться. Жолнер поднял голову и, ничего не увидев, снова склонился в дремоте на перила. Казак на цыпочках подкрался к часовому, схватил его одной рукой за шею, другой зажал рот.