Семенова
Шрифт:
— Что-нибудь случилось?
Елена Николаевна знала, что этот вопрос задан лишь из вежливости: они с мужем уже давно не интересовались друг другом. Когда-то их называли яркой парой: ее красота и образованность так подходили к его успешности. Но стоило им пожениться, и яркость поблекла. Всегда чего-то не хватало — чего-то неуловимого, невесомого, но совершенно необходимого для того, чтобы оживить этот брак, от которого веяло холодом. Леночка тогда быстро увидела, что семейная жизнь не получилась, но слово «развод» показалось ей чернильным пятном, которое на всю жизнь обезобразит ее правильную биографию. И потом, пришлось бы разменивать квартиру в хорошем районе, в ремонт которой Леночка вложила столько сил и средств… И она сохранила брак, пропитав его ненавистью, — так сохраняют уродливых зародышей в стеклянных колбах. Лузина ненавидела
На его почти равнодушный вопрос она ответила почти холодно:
— Ничего, — и ушла в свою комнату.
Елена Николаевна сидела перед телевизором. Было приятно думать о том, что до конца отпуска еще целая неделя. Она лениво переключала каналы и так же лениво размышляла о том, что надо сделать до начала учебного года.
«Взять денег у мужа на новый костюм. Костюм и туфли — а не то на кафедре заметят, что я во всем старом, и начнут злословить. И прическу надо бы сделать. Тем более что скоро приезжают американцы выбирать студентов и преподавателей для обмена. В этот раз у меня все шансы. Группа сильная, америкосы должны оценить. Вот только эта дура Семенова. Как бы она мне и тут все не испортила. Через неделю снова видеть ее глупую физиономию! Нет, это возмутительно: в лучшем университете города допускают такое безобразие! Прийти бы на кафедру и сказать: все, увольняюсь, сами учите своих бездарей. Ничтожество, серое, тупое, бесполезное животное! Даже фамилия подходящая, бесформенная, как мешок из-под картошки, — Семенова…»
Елена Николаевна включила один из каналов, транслировавших программы на английском языке. Она частенько садилась смотреть эти программы, поскольку считала, что должна быть в курсе всего, что делается в мире, однако ей никогда не удавалось досмотреть до конца хотя бы одну — так трудно было вслушиваться в иностранную речь, чтобы уловить смысл, и так сладко дремалось под ее монотонное звучание. Вот и сейчас Елене Николаевне хватило нескольких минут, чтобы впасть в полусонное состояние. Она то приоткрывала глаза, то снова закрывала их, покачивая головой, будто подтверждая верность сказанного телевизором.
Неожиданно диктор завел разговор о России, причем о российской периферии, и Елена Николаевна навострила ухо. Когда вдруг заговорили о ее городе, она удивленно открыла глаза.
«Тот факт, что люди здесь живут в условиях, совершенно неприемлемых для цивилизованных стран, можно было бы объяснить и первобытной дикостью и отсталостью местного населения, — тараторил ведущий, не давая Елене Николаевне ухватить и проанализировать всю фразу; Лузина едва успевала улавливать смысл. — Россия до сих пор местами напоминает непроходимый лес, обитатели которого живут по звериным законам. Постоянная борьба за существование, за удовлетворение элементарных потребностей озлобила россиян, сделала их безжалостными, безразличными к чужим страданиям. И в этом городе, откуда мы ведем наш репортаж, никому — ни властям, ни рядовым жителям — нет дела до малоимущих, инвалидов, стариков. Мы побывали в больницах этого города и везде видели лишь разор и разруху, сталкивались с равнодушием персонала. И несмотря на эту неприглядную картину, многие здесь умудряются выздоравливать, — отчаянно острил ведущий, а Елена Николаевна возмущалась: „Да как он смеет, этот зажравшийся?“ — И это скорей вопреки, чем благодаря. Однако именно здесь, в этом городе, мы обнаружили, — ведущий вдруг коротко хохотнул, — некое исключение из правил — волонтера, юную студентку одного из местных университетов, которая бесплатно работает здесь санитаркой. Интересно, что именно побуждает ее чуть ли не каждый вечер приходить сюда?»
На экране появилась пожилая санитарка, и Елена Николаевна, перевела дух: ей больше не нужно было напрягать мозги, поспевая за скороговоркой ведущего.
Санитарка, по старушечьи подперев щеку, принялась рассказывать про какую-то Машу, которая добровольно возложила на себя обязанности ухода за тяжелобольными и умирающими. Санитарка вздыхала, рассказывая о подвигах Маши, а Елена Николаевна с умилением слушала ее, тихонько приговаривая: «Вот вам, буржуи зажравшиеся! Вот вам!» — и гордясь русской Машей, которая заставила надменных англичан удивиться. Она вдруг вспомнила «Выстрел» Пушкина и слова Сильвио, брошенные графу: «Довольно, я видел твое смятение!» — и
Наконец санитарка исчезла, и на экране появился зажравшийся буржуй с микрофоном и скромно стоящая рядом с ним русская Маша.
И Лузина вскочила на ноги. Из телевизора на нее испуганно глядела Семенова и, как всегда, лепетала что-то невразумительное. И вдруг Елену Николаевну обдало холодом: по спине побежали мурашки. Так вот в чем дело! Значит, тот сладковатый, неприятный, пугающий запах, исходящий от Семеновой, это запах… Она вдруг зажмурилась, сжала кулаки и заскрипела зубами.
— Да как она посмела! — возопила она.
А Семенова тем временем, отчаянно смущаясь и путаясь, продолжала отвечать на вопросы корреспондента. Говорила что-то о сострадании и помощи другим людям, о том, что она просто обязана помогать людям, поскольку ей самой все всегда помогали, и о том, что очень важно, когда ты хоть кому-то нужен, хотя бы и безнадежно больному, умирающему человеку. Потом вдруг осмелела и заговорила о том, как ее тут, в больнице, очень любят и ценят, как всегда угощают ее ужином, а утром, когда она уходит после смены на учебу в университет, кормят кашей. И что в университете все заботятся о ней, пытаются научить ее, хотя она не очень способная студентка, даже совсем неспособная. И если бы не замечательные университетские преподаватели, которые отдают ей, неумехе, всю свою душу, все свои знания, она бы просто не смогла учиться. Особо ей хотелось бы выделить преподавательницу английского языка, Елену Николаевну Лузину, которая сразу увидела ее, самую слабую на курсе, и безотлагательно и с энтузиазмом взялась за ее обучение…
Лузина не могла оторвать глаз от экрана. «Это невозможно! Как можно показывать эту мокрицу по телевизору?! Неужели такой можно восхищаться? Неужели этот ухмыляющийся англичанин не видит, не понимает, кто перед ним?! Да нет же: и видит и понимает, что эта Маша Семенова всего лишь недоразумение, ничтожество, жалкое насекомое! Ее даже дурой не назовешь! Слишком велика честь! Просто это такая игра цивилизованных людей: найти какую-нибудь неведомую каракатицу и предъявить ее миру!»
Задыхаясь от этой возмутительной несправедливости, Елена Николаевна все еще смотрела на экран. Не то от душившей ее ярости, не то от изумления что-то стало происходить с нею: она почему-то вспомнила себя, школьницу, с пластинками на зубах, которых она тогда совсем не стеснялась. Леночка тогда еще не боялась произвести на окружающих плохое впечатление и часто мечтала вслух — о чем-нибудь глупом, смелом и совершенно неосуществимом. Как это чудесно — всерьез верить, что завтра возьмешь и запишешься в геологический кружок и летом уедешь путешествовать в такие места, где до тебя не ступала нога человека. А еще можно устроиться поваром на судно дальнего плавания: целый год в море — это так страшно и интересно!
Утром у той Леночки была одна мечта, а вечером — уже другая, и это было даже хорошо. Только много лет спустя она вырастила в себе непомерное самолюбие, заслонившее от нее весь мир, кроме одной прямой и понятной дорожки, которая казалась единственно правильной, и стала считать, что ее место в жизни обязательно должно быть достойным: теплым, удобным, хорошо оплачиваемым, комфортным…
А тогда мир еще не представлялся ей подлым и вероломным, непременно готовящим Леночке всякие гадости. И глаза у нее тогда, наверное, были другими: может быть, вдруг озарило Елену Николаевну, даже такими, как у этой Семеновой…
Елена Николаевна заглянула в зеркало: оттуда на нее смотрели злость и обида. И Лузина внезапно сделала открытие: именно эти чувства уже давно руководят всеми ее поступками. Она изменяла мужу в ответ на его измены, она подсиживала коллег, которые были талантливее ее, а на своих учениках вымещала бесчисленные обиды на неудавшуюся жизнь. Елена Николаевна не могла припомнить ни одного светлого дня за последние несколько лет: каждый день приносил ей только зависть, разочарование, усталость. Она все смотрела и смотрела в зеркало, словно хотела увидеть там еще что-то, что могло бы оправдать ее жизнь.